Новочеркасск: Роман — дилогия

— Вот и теперь уйдем, если понадобится, — начиная одеваться, подтвердил Прокопенко. — Три ордена Красного Знамени на моей гимнастерке еще сослужат нам службу. Так что не вешай, казак, раньше времени голову. — Прокопенко потянулся, расправляя на груди гимнастерку. — Однако знаешь что? Следует быть готовым и к тому, чтобы покинуть эту обитель. Хотя пока я не вижу такой необходимости. Тревожные тучи судьбы нас еще не обложили.

— Ой, ваше благородие, Николай Модестович! А по-моему, нам сейчас в самую пору так бежать, чтобы только пятки сверкали.

Прокопенко, потягиваясь, рассмеялся:

— Повремени, мон шер Василий. Надо всегда учитывать реальные обстоятельства. «За» и «против», как любят говорить большевики. Начну с «за». Со дня похорон прошла неделя, и ни в одном телефонном звонке, ни в одном разговоре с представителями городских властей я не заподозрил для себя ничего опасного. Пройдет месяц, и убийство будет отнесено к числу уголовных. А сейчас завтракать. И никаких расспросов.

— Нет, один вопрос все-таки будет, — с угрюмой решительностью сказал Василий.

— Один задавай, — усмехнулся Прокопенко. — Но только один.

— А как же с нашим Артемием Иннокентьевичем? С гармонистом «дядей Темой»? Ведь я по вашему велению ходил и на его местожительство, и на базар, где он частушки распевать под гармонь изволит, и нигде его не обнаружил. А хозяйку расспрашивать остерегся, как вы и приказывали.

— Да. Приказывал, — кивнул Прокопенко, для которого эти слова Василия были солью на рану. — И ты правильно поступил, дорогой мой друг. Не исключено, что наш есаул завалился к каким-нибудь мамзелям по пьяному делу. А хозяйку его расспрашивать ни о чем не надо было. Осторожность при обороне — одно из вернейших условий. И спасибо тебе, что его исполнил. — Николай Модестович помолчал, ладонью всколыхнул вьющиеся черные волосы. «Что ему сказать? — думал он напряженно. — Что я и сам не меньше его обеспокоен исчезновением Артемия Иннокентьевича? Но это означает ввергнуть в паническое состояние, может быть, самого последнего своего помощника».

В нужные моменты Прокопенко всегда мог собраться с мыслями, подавляя в себе самое сильное отчаяние. Он похлопал Василия по плечу и обнажил в улыбке крупные белые зубы, став на мгновение похожим на батьку Махно, каким изображали того на газетных карикатурах.

— А ты знаешь, мон шер, что мне предлагают выступить на сессии нашего горсовета со своими размышлениями о деятельности нашего Осоавиахима?

— Это перед самыми главными ответработниками Новочеркасска? — ахнул Василий.

— Вот именно, — подтвердил Прокопенко.

— Ну и чародей же вы, ваше благородие. Если так, то мы еще живем и есть, стало быть, порох в пороховницах.

— Даже не в пороховницах, а в пороховом погребе.

— Умывайтесь тогда поскорее и за стол, пока бифштекс горяченький, — заторопил Василий.

Если бы верный ординарец был прозорливее, он бы удивился тому, что его начальник направился в ванную не голым по пояс, как обычно, чтобы получше поплескаться, а в неподпоясанной гимнастерке и лишь ополоснул лицо, не в силах смыть с него растерянность и даже страх.

Прокопенко вяло вытерся полотенцем, вяло позавтракал и тотчас же удалился в гостиную и сел за рояль. Давно уже не заползало к нему в душу такое подавляющее, липкое отчаяние. «Ищут. Всю агентуру свою спустили, — думал он напряженно, — а есаула все нет и нет. Значит, что-то случилось. Не мог же он просто так, ради запоя, пропасть после своих выстрелов. Значит, бродит возле стен особняка, облицованного светло-голубым кафелем, беда, и не может меня никто о ней предупредить».

Он достал ноты и укрепил их над клавиатурой. Никогда еще с такой острой печалью не играл он полонез Огинского «Прощание с родиной». Грустный, тоскующий мотив вырывался в окно, и твердо знал Прокопенко, что ни один из новочеркасских интеллигентов не пройдет сейчас мимо его дома без того, чтобы не остановиться, не заслушаться и не сказать про себя: «Ах, до чего же тонко и вдохновенно исполняет Огинского этот красный командир с тремя орденами на гимнастерке».