Новочеркасск: Роман — дилогия

…Обрастая все новыми и новыми подробностями, весть о предстоящем заложении нового города уже который день гуляла по куреням и мазанкам Черкасска. Собираясь на улицах и во дворах, на майдане и на базаре, казаки, лузгая семечки или попыхивая трубками, набитыми душистым табаком-самосадом, на все лады обсуждали новость, горячо спорили и перечили друг другу в поисках единого к ней отношения.

— Там гора! — восклицал молодой, одетый в широкие заплатанные шаровары и сапоги со стоптанными каблуками балагур Митька Безродный, слывший, несмотря на свое хлипкое телосложение, первейшим задирой и драчуном. — Там ни комарей, ни разливов не будет.

— Гора! — презрительно передразнил его Степка Кудря. — Толку-то с той горы. Там ни Дона, ни раздолья такого, как у нас, не будет. Одна пыль да сушь. Да еще и воду из-под горы таскать придется.

— Так там же аж две речки, — не сдавался Митька. Двадцать два года назад казаки подобрали его на черкасской пристани и, так как ни отца, ни матери подброшенного младенца сыскать не удалось, нарекли его на войсковом круге Безродным, и под этой кличкой-фамилией вступил он в жизнь. Ему давно надоела подслеповатая, нищая халупа, в которой вместе с двумя другими, постоянно нанимавшимися батраковать казаками он обитал, а переезд в новый город ничего плохого ему не сулил, потому как более горшей жизни, чем его нынешняя, не придумаешь.

— Какие ж там реки? — вступил в разговор сын богатея Кумшатского Гришка, такой же, как и папаша, толстый и неповоротливый, в чистеньком белом кафтане и щегольских красных сапожках. — Батька гутарил, что Тузлов и Аксай — это зловонные лужи, из которых и воробью не напиться.

— Знает он много, твой батька, — хмыкнул Митька Безродный. — Слух прошел, что атаман Платов заявил, будто Дон перегородит и заставит в аксайское русло течь.

— Смотри-ка, чтоб ты из Безродного не превратился еще и в Безводного, когда в Бирючий Кут переедешь.

К ним подошел Дениска Чеботарев, протянул полную горсть семечек:

— Налетай, кто хочет.

— Спасибо, мы уж отплевались, — брезгливо поморщился Григорий.

— Говорите-ка, что нового?

— Что нового? — захохотал Кумшатский. — Родила баба голого, вот что нового.

— Хорошо, что хоть не в таком дурацком кафтане, как на тебе, — усмехнулся Дениска.

— Мы тут про переезд в Бирючий Кут судили-рядили, — примирительно заявил Степан Кудря, не давая разгореться ссоре.

— И до чего же договорились? — лениво позевывая, осведомился Дениска.

— Да вот Митька Безродный одобряет, я тоже к этому склоняюсь, а Гришка Кумшатский супротивничает.

Чеботарев нахмурился, вспомнив бурную сходку войскового круга.

— Знамо дело. Его батька на майдане тоже орал супротив, пока наш атаман Матвей Иванович высечь его не пообещал. Га-га-га-га!

Широкое лицо Григория плаксиво сморщилось, толстые губы вздрогнули от бессильной ярости, рожденной сознанием, что он, вялый и неповоротливый, кулаком даже не рискнет замахнуться на крепкого, словно отлитого из железа, красивого и ладного Дениску, чтобы вступиться за честь отцову.

— Молчи-ка, — бормотнул он нерешительно. — Атаман про батьку так не говорил. Он это про всех говорил, которые супротив. А таких знаешь сколько?

— Сколько же? — насмешливо скосил черные глаза на него Дениска и демонстративно сплюнул на дорогие красивые сапожки Кумшатского семечковую шелуху.

— Душ двадцать, — протянул Григорий, делая вид, что он не заметил этой дерзости.

— Слышь, Степка? — обратился Дениска к своему приятелю. — Как ты думаешь, в нашей полицейской части розг на двадцать человек хватит?

— С лихвою, — захохотал Кудря.

— Ну вот видишь, — одобрительно отметил Чеботарев. — Стало быть, батьке твоему за ослушание царева указа по голой заднице дадут плетей как следует, а тебя в Бирючий Кут землю копать под новые дома пошлют.

— Дулю тебе под рыло, — запыхтел Кумшатский, — мне лекарь тяжести подымать запретил.

— Ничего, — вступил в разговор Митька Безродный. — Пару плетей огребешь, сразу про лекарей позабудешь.

На том спор прервался, и все четверо разбрелись в разные стороны. А на следующее утро к Аникиным забежай писарь Хлебников и сообщил, что к десяти утра Луке Андреевичу велел к себе прибыть сам атаман Платов. В доме поднялся страшный переполох. Любаша спешно гладила хозяину тонкий цветастый кушак, Анастасия вытряхивала пыль из темно-синего чекменя, Андрейка чистил сапоги, а сам Аникин, сидя на кованом железном сундуке, важно и медлительно расправлял на кивере яркий султан.

— Настёнка, — самодовольным тенорком раскатывался Лука Андреевич, — сказывают, в нашем Черкасском городке проживает ныне двенадцать тысяч человек. Это ж великая честь, что из всех их меня к себе сам донской герой Матвей Иванович Платов потребовал.

— Да ладно уж хвалиться, — перебила Анастасия, но по раскрасневшемуся ее лицу было видно, как в эту минуту гордится она своим мужем. Вдруг Аникин ладонью хватил себя по лбу.