Новое платье Машеньки

 Машенька забудет про меня и лишь иногда, пробегая из комнаты в комнату, услышит мой стон. Тогда она заберется на колени к ведьме, которую будет считать мамой, и спросит у нее тоненьким голосом: «А кто там плачет под полом, мамочка?» Ведьма вздрогнет, переглянется с вампиром, а потом ласково возьмет Машеньку за руку и уведет подальше, приговаривая: «Ну что ты, деточка, никого там нет, просто половицы скрипят». Вот моя судьба – закончить жизнь скрипящей половицей, они уготовили мне такую участь, сначала превратили в старуху, а теперь оставят скрипеть на веки вечные в чужом страшном доме.

– Машенька, ты не забывай меня, – шепчу я дочери. – Запомни мамочку, запомни навсегда. Я плакать под полом буду, напоминать о себе. Ты не верь никому, это не половицы скрипят, это я плачу. Сядь на колени, прижмись ухом, послушай. Твоя мамочка уже и говорить разучилась, и плакать ей не разрешают, только и осталось скрипеть под чужими ногами.

– Не умирай, мамочка, – просит Машенька, а я любуюсь, как сходятся и расходятся ее бровки. Она говорит по-особенному, губки не двигаются, а по глазам все понятно. – Ты мне еще платье новое не купила.

– Виновата, доченька, прости меня, – я опускаю голову от стыда. Скрипеть занудливой половицей ума много не надо, а вот будь добра сшей дочери платье. Из чего? Сама придумай. Из остатков, обрезков, да хоть из мусора.

XIII

 Днем нас с Машенькой запирают в комнате, где стоит одна-единственная кровать и длинные занавески до пола. Свекровь, обернувшись рыжей дылдой, крутится возле зеркала, а меня выпускает гулять по коридору, ровно на час, не больше, и я хожу взад-вперед вдоль стены, с Машенькой на руках.

 Я забредаю на кухню и сажусь за стол, ходики на стене мерно тикают, усы стрелок то устало опущены, то сердито топорщатся, я блаженствую, зажмурившись как кошка, пока свекровь не прогоняет меня. Она раздраженно шипит, заваривает в плошках пахучие травы и курит в форточку.

 Вечером, когда муж приходит с работы, свекровь принимает облик больной старухи, кряхтя и держась за спину, открывает дверь. Но от меня ничего не ускользает – я вижу, как в зеркале мелькает тень рыжей дылды, ухмыляющейся накрашенными губами. Колдовство не сотрешь как пыль, какие-нибудь следы да останутся.

 А муж вообще не отражается в зеркале, когда снимает пальто и водружает на вешалку шапку, но это меня не удивляет, вампир он и есть вампир.

 Вампир с ведьмой садятся обедать, я заглядываю под стол: свекровь обернула хвост вокруг ножки табуретки, муж постукивает козлиным раздвоенным копытом. Чертовня трапезничает – разливают густое варево по тарелкам, одну ставят передо мной, но я мотаю головой, крепко сжав челюсти, еще успею сгнить под половицей, ничего не принимай из рук нечисти в доме.

– Как день прошел? – спрашивает свекровь мужа и, не дождавшись ответа, отчитывается: – У нас, слава богу, спокойно.

– Машеньке спать пора, пойду уложу, – говорю я и, сгорбившись, встаю из-за стола. Дверь на кухню я прикрываю неплотно, прижимаюсь к ней ухом – подслушиваю.

– Я опекунство оформил, – говорит муж, и я слышу, как он двигает челюстями, пережевывая еду. – Квартира на ней, продать все равно не получится, буду сдавать.

– А она что же, – допытывается свекровь. – Так и будет с нами жить?

– Она тебе мешает, что ли? – огрызается муж. – Под себя не ходит – и ладно. Закрой ее в комнате – пусть сидит.

– А если сбежит? – сомневается свекровь.

– Никуда она не сбежит, не переживай. Я ее когда из психушки забирал, так она еле в рукава пальто попала. У нотариуса не знала, каким концом ручку держать. Она послушная. Ты, главное, запомни: она на всякое предложение сначала два раза говорит «нет», и только потом соглашается.

– У тебя все просто, – свекровь недовольна. – Я старая, еле ноги таскаю, а ты на меня еще обузу вешаешь, человека больного.

– А ты предлагаешь ее на мороз выгнать? – я слышу, как муж с грохотом отодвигает табуретку и отскакиваю от двери.

Нас нельзя выгонять на мороз, Машеньке и так холодно, ведь она без платья. Вернувшись в комнату, я снимаю ее с подоконника, и сокрушенно качаю головой, как же я проглядела, что дочка осталась голенькой, совсем без всего.

 Она уже не похожа на красавицу, какой была в роддоме. Куда исчезли пышные локоны, розовые губки и пухлые щечки? Волосы почти вылезли и торчат клочками, только ножки и ручки остались пухленькими, и это моя заслуга, сама недоедала – все ребенку. Я укладываю Машеньку на подушку, ложусь рядом, глажу ее по облысевшей головке и шепчу:

– У ведьмы в шкафу куча платьев, я выберу самое красивое, подол укоротим, рукава подрежем, будет в самый раз.

 Машенька смотрит на меня недовольно.

– Я не хочу бабушкино платье, – хныкает она. – Я хочу свое.

– Из чего мне его сшить, доченька? – я кусаю губы, а слезы щиплют глаза. Я готова содрать с себя кожу заживо, лишь бы порадовать ребенка, ведь у нее никогда не было красивого платья. Машенькины глаза затянуло пленкой, личико осунулось, будто выцвело, вместо волос пакля, стихов не помнит, читать не научилась, и все по моей вине – что я за мать такая.