Новое платье Машеньки

– А что за женщина с тобой вчера была? – спрашиваю я беззаботным голосом, только бы не выдать себя. Машенька устраивается у меня на коленях, завороженно глядя в окно, давно ребенок ничего не видел, кроме кроватей и коридора.

– Какая еще женщина? – муж делает вид, что не понимает.

– С тобой приходила, я видела вас из окна. Высокая, рыжая, губы накрашены. Завел себе кого-то, пока меня нет?

– Я один приходил, – муж раздражается. – Тебе показалось.

– Пой, птичка, пой, – хмыкаю я. – Меня не проведешь. А зачем горло шарфом кутаешь? Сними, тепло же в машине.

– Простыл, – муж отворачивается, а потом прикрывает глаза, делая вид, что задремал и не расположен отвечать на мои расспросы.

– Ты заметил, что Машенька выросла? – спрашиваю я.

– А она выросла? – сонно переспрашивает муж.

– Нет, – горько отвечаю я.

– Тогда чего спрашивать, – муж делает движение, словно собираясь перевернуться на другой бок, но он сидит в машине, а не лежит, поэтому нетерпеливо ерзает.

– Ты бы ей хоть слово сказал, – слезы щиплют мне глаза. Когда твое дитя отвергают, это больно вдвойне. – Она стихи учила, мечтала, как папе расскажет.

  Муж молчит.

– Машенька, детка, – обращаюсь я к ней. – Помнишь, мы учили стихи?

  Я тру лоб, строчки вылетели из головы, со мной так всегда – когда что-то надо вспомнить, обязательно забуду, и Машенька не помогает мне, делая вид, что увлечена дорогой.

X

  Машина трогается с места, колеса с шуршанием поднимают ворох листьев, и один из них прилепляется к окну. Вчерашняя дылда так целует моего мужа накрашенным ртом причмокивая. Я барабаню по стеклу, лист отстает, машина набирает скорость. Мы оставляем позади парк с вереницей лавочек, где я тайком кормила грудью Машеньку, на дорожках безлюдно.

  Я отвыкла жить среди людей, поэтому волнуюсь, как все пройдет у нотариуса, ведь надо будет подписывать бумаги, а я забыла, как ручку держать в руках. Чтобы потренироваться, стягиваю рукавичку и начинаю водить пальцем по стеклу. Какая у меня была подпись?

 Я дышу на стекло, чтобы оно запотело, а потом веду дорожку указательным пальцем, но дыхание тает, а с ним стирается и мой след.

  Мысли разбегаются, их уже не собрать, не выстроить в ровную цепочку, как следы, я боюсь свернуть на обочину и увязнуть в канаве, боюсь, что не смогу расписаться или распишусь не там.

– А какой договор они подсунут тебе, знаешь? – спрашивает меня тоненький голосок. От неожиданности я вздрагиваю и оглядываюсь, но в машине, кроме нас троих и водителя, никого нет.

– Машенька, это ты сказала? – спрашиваю я. Она молчит, но улыбается краешком губ. Я знаю, что это она. Дочь заговорщицки подмигивает мне и шепчет:

– Договор с нечистой силой, вот какой. Тебе ручку дадут с красными чернилами, но это не чернила вовсе, а кровь. Ни за что не бери. Проси другую. Они другую дадут, а там специальная иголка внутри, только возьмешь, как она – раз! – тебе палец проткнет, чтобы ты кровью расписалась. А ты не бери, проси третью…

– Может, сбежим? – шепчу я дочке. – На повороте выпрыгнем на полном ходу?

– И куда пойдем? – резонно возражает Машенька. Она сидит, отвернувшись к окну, а муж дремлет и не слышит, о чем мы шушукаемся. – Все равно мой папа вампир. У него тени нет и горло замотано. Потому что на шее рана от клыков. Его покусали, и теперь он тоже пьет кровь.

– Точно! Точно! – с жаром бормочу я. – Я давно догадалась! Лицо неподвижное, раньше только кадык и ходил ходуном, а глаза мертвые.

– А бабушка ведьма, – продолжает Машенька. – Она в девушку превращается. Это ты ее вчера видела. Помнишь, она на плите готовила так, что пар валил? Это зелье было. Отбирательное, которое красоту и молодость от одной отбирает, а другой передает. Вот ты и состарилась раньше времени.

– Точно! – крикнула я так громко, что разбудила мужа. Он подозрительно покосился на меня, но я улыбнулась, и он опять закрыл глаза, подняв воротник.

– Она меня к плите не подпускала, – зашептала я Машеньке. – Говорила, ты беременная, тебе надо отдыхать, сиди, я все сделаю. А мне с каждым днем все хуже. А она еще зеркала все поснимала, словно покойник в доме, мол, они тебя нервируют.

 Теперь понятно: она не хотела, чтобы я в зеркале увидела, как в старуху превращаюсь. А сама помолодела. То помирать собиралась, а потом вышла – румяная, свежая, глаза сияют.

  От этого открытия у меня перехватывает дыхание. Оказывается, ведьма-свекровь с самого начала вытягивала мою красоту, как коктейль через соломинку. Я вспомнила, как распрямилась ее спина, перестали дрожать руки, а мои силы начали таять, пока я сама не исчезла, как след пальца на стекле.

  Меня превратили в старуху, а хитрая ведьма-свекровь скажется матерью Машеньки, вон как ловко она научилась оборачиваться накрашенной дылдой, и присвоит дочь.

– Машенька, детка, – я наклоняюсь к самой ее макушке. – Ты только запомни, родная, я твоя мамочка, только я, никто другой. Никому не верь, они злые, меня заколдовали, а теперь за тебя примутся.