Новогодняя ночь

…Я продеваю сквозь фантик конфеты зелёную нитку, чтобы повесить её на ёлку. Когда-то это удавалось легко, с первого раза, а вот теперь уже и сам щурюсь, да подолгу прицеливаясь на игольное ушко. Со стороны может показаться странным, что я не сержусь, не сетую. Более того, — улыбка медленно, улиткой заползает на моё лицо. Сперва поднимаются уголки губ, после морщинки подле глаз складываются в лучики, а затем радость переполняет и само сердце.

Одно только нехорошо — конфеты на моей ёлке одиноки, каждая сама по себе, ибо найти всякой пару подстать так, как это умела бабушка, больше не сможет никто.

Кружевное

Неким седым, хмурым, невзрачным утром я вышел из дому в настроении, подстать совершенно разленившемуся серому рассвету, и обомлел. Лес, переодевшись, наконец, в зимнее, явил себя не в прежнем образе пыльной паутины, а чудным плетением, кружевом, лёгким и прозрачным, да не тем, который, едва прикрывая наготу, тревожит чувственность, но уютным, целомудренным, будто кружевная салфетка на бабушкином комоде.

Как видно, кружил снегопад всю ночь, гремел коклюшками веток, расстарался, вот к утру и поспел. И глядя на плоды его усердия, сбитый с толку от восторга, просматриваешь округу, присматриваешься, но не столь перед собой, как кругом, не смея тронуть поступью чистоты выбеленных снегом покоев, белой шерсти ковров… Да что поступь! — взглянуть решаешься не враз, опасаясь нарушить совершенство линий, плавность очертаний. Кажется, — тронь, по-любому испортишь, и не поправить после.

Так и верно, что не сделаешь, как было! Куда там! Откуда набраться столь ловкости, умения, чувства, чтобы не то любой прелести дать заиграть иными, по-новому красками, но подчеркнуть обаяние всякой червоточины, каждой веточки, обкусанной косулей, недавно простывшему следу лисицы, едва заметной тропке, натоптанной мышью из сугроба в сугроб… Ей-то оно не по колено, не по пояс, а хорошо, коли когда в прыгнет повыше своей головы, дабы согреться, а заодно разглядеть белый-то свет, над белым до крайности полем.

И пускай потеплеет, и кружево, ветшая на глазах, растеряет некую часть узора. Оно было уже, и был он — счастливый случай застать его в полной силе, разделить радость непрочной, непорочной, вечно меняющейся красы.

Правда

— Не клади два гриба в одну ложку, до рта не донесёшь ни единого, растеряешь по дороге. — Любила говаривать моя тётушка, с лукавой улыбкой человека, который хорошо знает, о чём говорит.

Зимний день простодушно моргает ресницами, пылит с них снегом. Оседает он в складках древесной коры, на стволах, что стоят подбоченясь или радушно разведя руки ветвей. Всему находится своё место. Всем.

Посыпав голову пеплом снежинок, одинокий куст калины раскачивался из стороны в сторону, мешая ветру делать своё дело, задерживал его, хватаясь за скользкую позёмку, будто намокшую от снега полу кафтана, приставал с разговорами про былое, али про быль. Да отличимо ли одно от другого?

— Помнится, у бабушки в деревне над дверью висели связки мелких букетов калины. И всякий раз, выходя из хаты за чем-нибудь, она срывала одну ягодку и отправляла её в рот, а я всё спрашивала: «Бабушка, зачем ты их ешь, ягоды эти? Ведь горькие они, сил нет!» На что бабушка отвечала каждый раз одно и тоже: «Это горе горькое, а калина, она сладкая, да не любому её сладость даётся познать, и не враз. На то время нужно, бывает — годы, а иному и жизни не хватит, дабы разобраться, что от чего горчит».

— Ну, так и правда же!

— Что именно?

— Да что горькие те ягоды! Я вот когда впервые их увидала, ну, думаю — красивые, сладкие, должно! С сахаром смешала, попробовала и выплюнула, решила, что перепутала, соли заместо сахару добавила!

— А… Ну, значит, мала ещё, не клюнула тебя покамест судьба в больное, не отняла любимое. Тешься неведением своим, покуда можешь. Только, не приведи Господь, придёт твой черёд, тогда уж и вспомнишь меня, да поймёшь, так ли уж горька ягода калина, как казалось…

Словно откровению, мы радуемся проблеску истины. Озарённые её очевидностью и простотой, тут же, неловкие до наивности, теряем суть, просыпаем соль, и легко миримся с этим. Ибо — довольно и того, что всё — правда, а уж спросится с нас, столь малое, — просто верить в то, что она где-нибудь, да есть.

Тот, кто пережил войну…

Нарезая булку к новогоднему застолью, на меня вдруг дохнуло запахом, забытым давно. То вспомнился аромат бабушкиной хлебницы, с едва заметной сыростью, или, скорее, — полный лёгкой кислинки ветерок. Хлебу было тесно, и едва приоткрывали дверцу, спёртый воздух его темницы спешил вырваться наружу. Хлеб доставали бережно, нарезали с удовольствием, толстыми ломтями, улыбаясь при этом нежно, не дозволяя упасть мимо ни единой крошке. Тот, кто пережил войну, знает цену хлебу.