– Нет. Не могу уснуть теперь в этом доме. Давно не могу. С зимы, – сухим голосом произносит он и садится на пенёк рядом с качелями.
На лице паренька борьба множества эмоций. Некоторые из них он тщательно старается скрыть под моим пристальным взором, другие же из-за этого обнажаются, раскрывая мне причины его переживаний.
– Ты хочешь поговорить об этом? – спрашиваю я у Тимура и стараюсь посмотреть ему прямо в глаза, чтобы страх и смущение не дали ему снова закопаться в панцирь.
– Думаю, нет, – неуверенно отвечает он.
– Сигарету? – спрашиваю я у него.
Я прекрасно понимаю, что мальчику четырнадцати лет предлагать сигареты как бы не следовало, но примеров для подражания в этом доме нет, а то что он курит, я и без этого знаю. Мои длительные, нравоучительные лекции навряд ли произведут на него неизгладимые впечатления, и он тут же бросит. Брехня. На меня не подействовало. Крёстный пытался бороться со мной и Игорем, но у него не получилось. В итоге из нас троих только крёстный-то и бросил курить.
– Нет, спасибо, – отмахнулся мальчик. – Я больше не курю. Вредно это.
– Согласен, вредно. А я вот не могу. Тяжело это «бац» и о чём-то забывать, – затягиваясь, произношу я и замолкаю.
Между нами нависает пауза. Постепенно пауза начинает давить на плечи, и мальчик сдаётся.
– Когда я тут, я всё ещё думаю об Олеге. Вспоминаю его чаще такого, каким он был после того дня, а не таким, каким он был до него, – почти шепотом произносит Тимур.
Каждое слово даётся ему с трудом, признавать свою слабость в его возрасте как никогда сложнее. Он хочет казаться передо мной сильным, хочет показать, что ему не так больно, но он не может. Не хочет открывать своего настоящего лица. Но эмоции сильнее, и произвести вид «вполне нормального Тимура» у него не получается.
После той ужасной ночи, когда Олег застрял при обращении, мы все пытались ему помочь. Взрослые подняли все свои связи, чтобы узнать о подобных ситуациях, отец с остальными попытались выследить белого волка. Но ни одна из попыток не привела к успеху. То было тяжелое время. Видеть, как страдает ребёнок, и не иметь возможности ему помочь. Видеть это изуродованное тело, словно сошедшее с картин сюрреалистов, слышать наполненные болью стоны. Он не мог тогда говорить, потому что при обращении его челюсти сместились, ему было сложно дышать из-за изменившегося носа, волосы на его теле выпали, суставы конечностей были вывернуты в другие стороны. Это был ужас.
Я до сих пор не могу избавиться от этих воспоминаний. При любом упоминании мальчика вспоминаю это существо. А ведь когда-то этот мальчишка крал у меня сигареты, болтался за нами с Игорем хвостом, копировал наши привычки. Мы были ему словно старшие братья, которым он пытался подражать. Это, конечно, поначалу раздражало, но вскоре мы просто приняли его в нашу банду. Мальчик был добрым. По-настоящему добрым.
Спустя неделю после той злополучной ночи ничего не оставалось, как попытаться самим ему помочь обратиться до конца. Это, как самый главный из нас, мог сделать только папа.
Помню ту ночь, как будто это было вчера. Свет в доме, казалось, померк. Стояла гробовая тишина. Все были напряжены. Мы были в гостиной, боясь проронить хоть слово. Я крепко обнимал Арину, зарывшись под одеяло. В эту ночь собрались все, даже взрослые. Никто не разговаривал. Все ждали. Нервные, отчаявшиеся, уставшие. Родителей отец позвал с собой в комнату, где был Олег. Мне хотелось напрячь свой слух, чтобы хоть что-то разобрать в этой оглушительной тишине, но крёстный запретил.
А потом раздался дикий, наполненный болью женский вопль. Повторяющий только одно «Олежка». От криков матери Олега по моей коже пробежал мороз. Я закрыл глаза и крепче прижал к себе Арину.
Есть вещи, на которые можно смотреть вечно. А есть вещи, к которым невозможно подготовиться. Да, я видел убитую горем мать Олега на протяжении всей этой недели. Но, чёрт, как оказалось, я не был готов к этому. Я не был готов смотреть в глаза друзьям, которые тоже поняли причину, впавшей в истерику матери. От понимания происходящего у многих вырвались слёзы. Некоторые взрослые, не выдержав, пошли наверх.