Новому человеку — новая смерть? Похоронная культура раннего СССР

— Нет, батя, ты пой «царем невинно убиенных!» — говорили рабочие. Поп с быстротой курьерского поезда отмолотил панихиду, и толпа, удовлетворенная, двинулась из церкви по улицам, прилегающим к станции!29. Сочетание публичных политических похорон и православных традиций встречалось не только в политически активной и протестной среде. Священники также использовали этот прием. Выше уже шла речь о похоронах пензенского губернатора в 1907 году, на которых священник «говорил проповедь с политическим оттенком». Однако политические взгляды духовенства были различными, и не всё духовенство поддерживало программу Союза русского народа. Так же как и остальные подданные империи, в соответствии со своими личными взглядами священники могли принимать участие в политизированных похоронах отдельных людей. Так, например, после убийства в 1906 году экономиста, политического деятеля, члена Партии кадетов и депутата 1-й Государственной думы М. Я. Герценштейна священник кафедрального Софийского собора в Вологде Тихон Шаламов, отец писателя Варлама Шаламова, выступил в соборе с речью и отслужил панихиду по погибшему. Убийство Герценштейна было организовано террористами, связанными с правомонархистским Союзом русского народа, и помимо политического имело еще и антисемитский характер. Его похороны сопровождались массовыми выступлениями и демонстрациями. Таким образом, выступая с проповедью, Шаламов затрагивал самые острые вопросы того времени. Речь Тихона Шаламова вызвала большой общественный резонанс, была перепечатана в местной либеральной газете «Северная земля» 130. По утверждению историка В. Есипова, «прямых санкций за эту горячую „крамольную" проповедь со стороны епархиального управления не зафиксировано, но без последствий она не могла остаться: карьера о. Тихона затормозилась, он остался на службе в Софийском соборе четвертым, рядовым священником. Затем, в 1917 году, был выведен за штат и так и не удостоился, с учетом хотя бы своих миссионерских заслуг, сана протоиерея» 131. Аналогичный случай зафиксирован на похоронах Петра Монтина, погибшего во время Бакинской стачки 1904 года. Хотя во время этих похорон организаторы отказались от отпевания («Тов. Монтин, будучи живым, вел борьбу с ненужной обрядностью и мы не позволим себе оскорблять его память поповским отпеванием»), священник всё же участвовал в прощании: Тут же наспех была организована вооруженная охрана, конечно, из своих товарищей, выработан порядок шествия. Наконец, близкие товарищи на руках вынесли гроб Монтина. Тысячи обнажили свои головы, шествие двинулось. Несколько товарищеских хоров огласило воздух печальными молитвами. В сотне шагов от станции шествие остановили. Устроили небольшую арену (sic!) и священник в облачении стал говорить речь. <...> В конце он призвал всех отдать товарищу последний долг. Сильно подействовала на массы речь священника. После передавали, что <...> он был наказан лишением сана 132.

Сложное переплетение различных политических течений, светского, антирелигиозного, нерелигиозного и церковного, еще раз подчеркивает неоднородность новой практики публичных политических похорон и указывает на то, что она использовалась широко, а не внутри какого-либо одного идейного направления. В этом смысле ситуацию можно представить как сложную мозаичную картину отношений православия и революционного движения, которая во всей полноте открылась после Февральской революции 1917 года. В эссе «Революция как Красная Пасха» Б. Колоницкий показывает, что в 1917 году революция отнюдь не всеми воспринималась как тотальный отказ от религии: «Одни священники упорно продолжали „поминать" царя в церкви, даже рискуя потерять свободу, другие же украшали себя красными бантами, и не всегда это было проявлением оппортунизма. Символы революции проникали и во внутреннее убранство церквей, верующие энтузиасты революции прикрепляли красные ленты к иконам. Для сторонников и для противников революции восприятие грандиозного переворота было нередко не только политическим, но и глубоким религиозным переживанием» 133.