Новоорлеанский блюз

Вчера Муса усадил ее за стол на кухне в их квартире в Шартре. Джима не было, он бродил по окрестностям (бродил, как обычно, один — может, он вообще утратил интерес к их поездке?), и закулу сообщил, что хочет поведать ей одну историю. Сильвия напряженно ждала, когда он начнет рассказывать, но Мусу, казалось, вдруг больше заинтересовало другое: зажав в пальцах кусок отставшей от влажной стены желтой краски, он внимательно его рассматривал. Это продолжалось до тех пор, пока Сильвия не решилась прервать это занятие вопросом:

— Так вы собираетесь рассказывать?

Примерно через минуту Муса раскрыл рот.

— Когда это помещение красили в последний раз? — раздраженно спросил он. — В здешнем климате комнату надо красить как минимум раз в два года, а иначе краска постоянно облупляется, поэтому убирать и наводить чистоту не имеет смысла. Да… В Замбави мы выкладываем стены из глиняных или земляных кирпичей. Мы, если можно так выразиться, люди с некоторыми претензиями (разумеется, не в такой степени, как Тонго).

Муса посмотрел на нее, и вдруг в его глазах — непонятно, по какой причине — засверкали веселые искорки, он вынул из-за уха самокрутку, прикурил и сказал:

— Я хочу рассказать тебе одну историю.

И он рассказал ей необычную, похожую на сказку историю, основу сюжета которой составлял любовный треугольник: молодой закулу, юноша с таким же сладкозвучным голосом, как у самого Тулоко (интересно, кем он мог быть), и прекрасная дочь вождя, носившая на голове украшение из морских раковин. Сильвии было трудно следить за тем, как развивались события, из-за многочисленных пауз и перескоков с одного эпизода на другой, делавших рассказ Мусы больше похожим на пересказ виденного во сне.

Закончив, Муса спросил:

— Ну, понятно?

— Что это? — недоуменно пожала плечами Сильвия.

— Это замбавийская песня, передаваемая из поколения в поколение. — Муса закрыл глаза, его отклоненная назад голова медленно описала параболу, после чего он запел: — Сикоко кувизва сопи ваделаи изумиса вабе пи купе звади. Сикадзи кузвизви дашекеб рутела макади наде.

Она никак не ожидала услышать такой необыкновенный голос — едва ли его можно было назвать красивым, он был пронзительно-трепетным, словно крик раненого животного, — и Сильвия, вдруг почувствовав капельки пота на висках, встревоженно посмотрела на Мусу.

— Что это значит? — спросила она.

Муса протянул ей самокрутку, и она затянулась, наклонившись к его руке. Затем он, сделав глубокую затяжку, прошептал, выдыхая дым:

— Мальчик, голос которого разносится над холодной водой, поет, думая, что никто не слышит его песню. А девушка с украшением из морских раковин на голове, дочь самого великого вождя, утонула в озере своих слез. Примерно так звучат слова этой песни.

Наступила долгая пауза, и вдруг Сильвия неожиданно для себя опять потянулась к самокрутке. От второй затяжки у нее все поплыло перед глазами.

— Очень хорошая песня, — сказала она. — И голос у тебя красивый.

Муса недоверчиво улыбнулся.

— Насчет голоса, это уж слишком… У меня голос как у рассерженного шакала. Вот у тебя, Сильвия, действительно красивый голос.

— Да… ведь я бывшая проститутка.

— Ну и что. Мачекамадзи. Очень благородная профессия.

После этого они вышли прогуляться, и ночной воздух был горячий и густой, как расплавленный воск. Сильвия повисла на руке Мусы словно влюбленная девочка-подросток (он не возражал) и обрушила на него град вопросов (этому он воспротивился).

— Терпение, мачекамадзи, — взмолился он. — Чересчур много вопросов, будь лучше повнимательнее к себе, а то ты не услышишь того, что шепчут тебе на ухо твои предки.

— Но ведь я даже и не знаю, кто мои предки! — запротестовала Сильвия.

— Так послушай же меня. Ты должна внимательнее вслушиваться в голоса, которые не можешь распознать.

Они нашли Джима в том самом баре на площади Декатур, в псевдоирландском заведении, где постоянно собирались колоритные местные типы с печальными глазами, с горестно нахмуренными бровями и всегда готовые разразиться оглушительным хохотом (по мнению Сильвии, все эти противоречия мирно сочетались в образе типичного черного американца). Больше всего Сильвию поражало то, что Джим с его белым, одутловатым лицом чувствовал себя как рыба в воде в странной атмосфере бара. Она и раньше подмечала за ним такое — Джим, казалось, вписывался в любую обстановку и в любую компанию, будто какой-то хамелеон от культуры — но хамелеон, заметный глазу хищной птицы. Иногда Сильвия чувствовала себя его матерью. Иногда ее охватывали другие чувства, какие именно, она не могла (или не хотела) объяснить.

Муса, разумеется, сразу же оказался в центре группы новых друзей Джима, очаровав всех своими шаманскими историями, шутками и трюками. И Сильвия любила его за это — подумать только, этот харизматичный мужчина пересек полсвета ради нее! — и она касалась рукой его бедра, клала голову ему на плечо. Но Муса, казалось, ничего этого не замечал.