Несмотря на то что эта хищническая конфигурация социальных отношений наиболее распространена в зонах военных действий, она характеризует и сопредельные регионы. Поскольку участие населения в войне сравнительно низкое (в Боснии только 6,5% населения непосредственно участвовали в ведении войны), разница между зонами военных действий и очевидно мирными зонами не обозначена столь же точно, как в прежние периоды. Различие между войной и миром провести настолько же трудно, насколько трудно провести различие между политическим и экономическим, публичным и частным, военным и гражданским. О новой военной экономике можно говорить как о некоем континууме, берущем начало в том соединении преступности и расизма, которое фиксируется в городах Европы и Северной Америки, и достигающем своей наиболее сильной манифестации в тех районах, где масштаб насилия максимален.
Если уж мы можем обнаружить насилие и хищничество в местах, которые считаются мирными зонами, то и практически во всех зонах военных действий можно найти островки цивилизованности. О них известно гораздо меньше, чем о насилии и преступности, как раз потому, что это не нормальное состояние, о котором обычно сообщается, а островки цивилизованности. Однако есть регионы, где по-прежнему функционирует местный государственный аппарат, где взимаются налоги, оказываются услуги и сохраняется какое-то производство. Есть группы, которые защищают гуманистические ценности и отвергают политику партикуляризма. Наглядный пример — город Тузла в Боснии и Герцеговине. Другой пример — это отряды самообороны, созданные в Южной Руанде. По отдельности сберечь эти островки цивилизованности трудно, они стиснуты полюсами насилия, однако такие примеры становятся возможны, поскольку сам этот новый тип войны имеет фрагментарный и децентрализованный характер.
Именно потому, что новые войны — это некое социальное положение, проявляющееся по мере того, как увядает формальная политическая экономия, их очень трудно закончить. Дипломатические переговоры сверху не могут учесть подспудные социальные отношения; различные группы трактуются ими так, как будто они протогосударства. Временное прекращение огня или перемирие, возможно, попросту легитимирует новые соглашения или акты о партнерстве, устраивающие в данный момент эти различные группы.
Войска по поддержанию мира, посланные наблюдать за режимом прекращения огня, отражающим статус-кво, возможно, лишь помогут сохранить существующий раздел территории и предотвратить возвращение беженцев. Экономическая реконструкция, проходящая под контролем существующей «политической власти», возможно, всего лишь обеспечит новые источники поступлений по мере исчерпания местных активов. До тех пор пока властные отношения остаются теми же, насилие начнется снова — раньше или позже.
Страх, ненависть и хищничество не могут быть рецептами для долгосрочной жизнеспособной политики. Более того, этот тип военной экономики постоянно находится на грани истощения. Это, однако, не означает, что они исчезнут сами по себе. Надо, чтобы была некая альтернатива. В следующей главе я рассмотрю возможности для возникновения такой альтернативы, в частности то, как островки цивилизованности могли бы противопоставить новой войне некую иную логику.
ПОСЛЕ окончания холодной войны существовал большой оптимизм в отношении возможностей решения глобальных проблем, в частности, связанных с войнами. В докладе «Повестка дня для мира» Генеральный секретарь ООН Бутрос Гали говорил о «втором шансе» для ООН теперь, когда холодная война больше не блокирует ее деятельность. В повседневное употребление вошел термин «международное сообщество», подразумевающий сплоченную группу правительств, действующих через международные организации. Казалось, что конфликты в целом ряде стран близки к завершению — в Камбодже, Намибии, Анголе, Южной Африке, Никарагуа, Афганистане. Что же до тех конфликтов, которые не были урегулированы, то казалось, что широкое одобрение получает идея о праве/долге интервенции в гуманитарных целях, изложенная французским министром и бывшим директором организации «Врачи без границ» Бернаром Кушнером.