Новые крылья

Пока Мишель ходил бриться и стричь волосы, я заглянул в его дневник. На этот раз я действовал почти спокойно, не как тогда, когда не мог от волнения разобрать ни слова. Я хотел знать, насколько отличается то, что он там пишет, от того, что считает возможным зачитывать мне или друзьям. И оказалось, что почти совсем не отличается. Я ожидал невероятных откровений, интимных признаний, может быть, даже выражений непристойных. Ничего такого. Все написано ровным, приличным тоном, как будто, специально для того, чтобы потом читать публично. Я еще подумал, что же это за дневник, в котором даже с самим собой нельзя быть вполне открытым и искренним? А вообще-то, Демианов, как большой писатель, вполне может рассчитывать на то, что дневники его впоследствии будут опубликованы, тогда конечно, нужно быть осторожным. Так или иначе, обо мне написано мало, почти ничего. Вообще за последние дни никаких оценок событий или выражений чувств, так констатации: кто к нему приходил, куда и с кем ходил он сам, что читал, что писал, что играл. Немного бытовых подробностей, немного о том, что нет денег. Но я мало успел прочитать, боялся, что М. меня застанет. И зачем я кинулся к дневнику? Искать подтверждений? Каких и чего? Ведь он именно ко мне перебрался вместо дачи, а не на колокольную к Петрову, скажем. И пусть в дневнике обо мне мало написано, это может говорить о том, что всё между нами хорошо, как нельзя лучше. Ведь, все же, ту его историю с Правосудовым он очень переживал и подробно тогда описывал.

М. пришел из парикмахерской благоухающий и довольный. Он очень любит, когда его бреют, стригут, слегка касаясь головы и лица, особенно когда парикмахер молодой и красивый. И в баню любит ходить.

Итак, у нас теперь семья

Такая странная для многих

Под одеялом наши ноги

Сплелись – ищи где ты, где я

Так скоро воплотились в явь

Все наши робкие надежды,

И перепуталась одежда,

Где тут моя, а где твоя?

Ты надеваешь мой жилет,

Не глядя, твой беру пиджак,

И мы идем гулять вот так.

И в мире нас счастливей нет.

22 мая 1910 года (суббота)

Супунов приехал. М. весел и доволен – все друзья рядом, и никто его не неволит. С., как раз, очень вовремя явился прямо с корабля на бал. Вот мы все вместе, вчетвером, Мишель, Супунов, Правосудов и я, держась под руки, отправились на Ольгину soir'ee [10]. О.И. постаралась на славу, ничего подобного я и представить себе не мог. Вопреки мечтаньям М., вечер был не античный, а восточный. Гостиную всю завесили пестрыми тканями, натащили туда редкости, привезенные Аполлоном из Китая и Индии, воскурили благовония. Гости расположились прямо на полу, на ковре и мягких подушках. У некоторых дам лица были густо намазаны белилами, а в волосы воткнуты длинные спицы. Мужчинам роздали халаты. Пили китайский желтый чай и сливовое вино. Еще была водка в очень маленьких чашечках, почти с наперсток, про которую Ольга утверждала, что она рисовая. В центре того, что было вместо стола, помещалась сахарная фигура толстяка в позе лежащего Будды с лицом А.Г. Поначалу все были очарованы такой обстановкой, но потом потихонечку стали разбредаться из восточной гостиной в европейские комнаты, подышать свежим воздухом и посидеть на стульях и диванах. Как всегда образовались кружки, наша компания собралась вокруг рояля. Музыкантов оказалось много, играли всё подряд. Мишель играл сначала один, потом к нему присоединился молодой человек с кларнетом, которого никто из нас раньше не знал.

Я позавидовал кларнетисту. Как нехорошо, что сам я ни на чем не играю. Это просто-таки любовный акт совершался между ними. Как они кивали головами, то ли в такт, то ли в знак одобрения друг другу, как улыбались, выражая удовольствие, именно удовольствие, то ли от возникшего взаимного понимания, даже близости, я бы сказал, то ли просто оттого, что музыка хорошая получается. А, кончив произведение, смотрели друг на друга с такой благодарной нежностью, что наблюдать за ними мне даже неловко сделалось. Ах, жаль, что я не кларнетист!