Новые крылья

Наше милое житье –

Утешение мое.

И боюсь себе представить,

Как смогу тебя оставить?

9 июня 1910 года (среда)

Ах, как хорошо, что Миши не было дома, он ходил стричься и бриться. А к нам приходила тетя Юля. Она-то решила сделать маме визит, т.к. во время моего посещения настроилась по отношению ко всем нам добро и покровительственно. А тут такой конфуз – она приходит, а наши на даче. Да еще я не стал разъяснять, что всего лишь скромный уголок для них снимаю и тетя Юля очень удивлялась. Сами-то они еще месяц будут в городе из-за дяди Витиных дел. Очень хорошо, что она Мишу не застала. Не потому, что я его стесняюсь, скорее наоборот, тетя Юля столько бы всего при нем наболтала, и откладываемое мной объяснение сделалось бы не просто неизбежным, а приобрело самые нежелательные формы. Тетя Юля рассматривала тетради Демианова. Я, насколько мог, препятствовал ей в этом. Наверное, она подумала, что это мои, хотя вряд ли поняла хоть что-то. Я обещал еще к ним зайти. Кое-как выпроводил, делая вид, что должен идти. Вообще-то мне и вправду нужно было идти к Вольтеру, но, надеюсь, тетя Юля, все же, не подумала, что я именно выпроваживаю ее. И еще остается надеяться, что после такого визита она не остынет в своем желании покровительствовать маме и Тане. И как повезло в том, что Миши не было дома!

А.Г. чувствует себя лучше. Я спросил у него совета, как мне быть с Мишей. Он, как и Сергей, предложил сам ему все сказать. Я, конечно, отказался. Что мне проку, если Аполлон объявит Мише о моем отъезде. Вот, если бы он и его пригласил. Но просить об этом Аполлона я не решусь, а сам он что-то не догадывается. Хотя мог бы. Если бы он был влюблен в меня и хотел от Миши увезти, тогда другое дело. Но я для него нечто среднее между воспитанником и слугой, как Лиза у старой графини из «Пиковой дамы». А Миша ему, все же, хороший старый друг. Почему бы не пригласить его? Или мне не стесняться, да намекнуть Вольтеру? Вдруг получится? Но я робею.

РАЗве могу я теперь веселиться?

ЛУКАво таиться от тебя пришлось.

ЛЮдям чужим ходил открыться,

БОльше сил ни на что не нашлось.

ВЬется на лбу непослушный локон.

БОюсь подойти и убрать на висок.

ЛЬется на стол мягкий свет из окон.

ОТъезда наступит когда-нибудь срок.

ЧАсто тревожное сердце колотит.

Язнаю, что ты всех милее и ближе.

НИкто не утешит ни духа ни плоти,

Если тебя никогда не увижу.

10 июня 1910 года (четверг)

Мне нравятся акростихи, но иногда они похожи у меня на Танино детское вышивание – спереди красивый цветок, а сзади нитки кое-как напутаны. Но все равно мне нравится их писать, больше, чем просто стихи, они похожи на рукоделие – придумать рисунок и петли заделать, вот только аккуратно заделывать петли иногда не хватает сноровки.

Были с Мишей на колокольне у П. Там, как всегда, большое собрание. В наше время революций, обществ и кружков только выйди из дома, да что там, и из дома не нужно выходить, чтобы примкнуть к каким-нибудь истам. И что примечательно, слишком уж многие примыкать не хотят, а желают непременно создать свое общество и чтобы уж к ним присоединялись. Вот и на Колокольне теперь тоже задумывается очередное литературное общество. И Миша принимает живейшее участие, он один из основателей. Я не одобряю этого. Впрочем, прошу прощения, кто я такой, чтобы не одобрять его, но мне неприятна эта суета и несимпатична. Я понимаю, все его ровесники уже литературные патриархи и каждый провозгласил свое направление в поэзии, чуть ли не свою школу. Он тоже должен что-нибудь такое объявить. Он тоже думает, ищет формы и лелеет свою идею. Только при чем тут Петров? Зачем обязательно с ним связываться? Разве они единомышленники? Миша ни на кого не похож. Он единственный, уникальное явление. Может ему бы даже больше пошло оставаться в стороне. Зачем ему сбиваться в кучу с людьми не понимающими, не чувствующими его? Но я молчу, не мешаю. Отчасти потому, что вмешиваться бесполезно, отчасти, потому, что понимаю, эта суета с обществом создает ощущение полноты жизни, бодрит и молодит его. Он так увлекся составлением устава. И раздражается, видя, что я почти безучастен к их новой затее.

У Петрова один человек, я, к сожалению, не запомнил его фамилии, что-то на Т, кажется, очень весело рассказывал библейские истории, при этом поясняя всё живо и довольно остроумно. Среди них была одна, которой я почему-то не помнил, и даже не поверил, что в самом деле так всё написано, думал он присочиняет, но, придя домой, специально нашел это место и убедился. Действительно, всё как говорил этот Т. А рассказывал он про любовь Давида и сына царя Саула Ионафана. Странно, что я совсем не помнил этой истории. Должны же мы были учить в гимназии. И как учитель Закона Божия объяснял, не помню, должен же был он что-то говорить об этом. Неужели пропустил?

душа Ионафана прилепилась к душе его, и полюбил его Ионафан, как свою душу.