Новые крылья

У А.Г. застал Ольгу. Расцеловались. Она смеялась, болтала без умолку, спрашивала про Таню, ответов почти не слушала, как-то сама себя оглушала. И, вот так сюрприз! За всей этой болтовней выясняется, что она тоже с нами едет. Ну, без Мити нельзя, это точно. Меня берет – еще как-то можно понять. А Ольга-то ему там зачем? Впрочем, она может быть сама по себе, так сказать, рядом с обозом пойдет. От Вольтера вышли с ней вместе. И хотя мне нужно было еще в два места заехать, поехал с ней к ней домой. Так как-то само вышло. Были близки. Ольга с какой-то болезненной неистовой страстью, (не случилось ли у нее чего?) я – с почти безразличным спокойствием, все время, не забывая о своих заботах. Ольга сказала, что я слишком холоден, без упрека, так только заметила. И я, разнежившись в мягких объятиях, излил на нее все свои тревоги и сомнения. О том, что не знаю, как оставлю родных, о том, что мучаюсь совестью, бросая Демианова одного в непонятном положении. О том, что всегда мечтал путешествовать за границу, а теперь вот боюсь и не хочу ехать. Временами на меня находит такая тревога и страх перемен, что, кажется лучше остаться совсем и успокоиться. Ольга не стала утешать меня пустыми словами. А с особенной предприимчивостью, как всё, что она в этот день делала, разрешила все мои вопросы. Она уезжает за границу надолго, может быть года на два. Чтобы не зависеть от квартирных хозяев, и не жить с угрозой остаться на улице – мало ли что может случиться, мама и Таня пока могут переехать к ней на квартиру, которая все равно будет пустовать, и Ольга даже сама подумывала, кому бы ее оставить. Если за квартиру не нужно будет платить, их расходы значительно уменьшатся, и даже если я не смогу прислать денег, если деньги задержатся или пропадут, им, все же, будет возможно жить. А когда Ольга вернется, если нельзя будет нанять нашу старую квартиру, мои смогут оставаться у нее, пока не отыщется что-то подходящее. Это великолепно! Мне только руки целовать ей оставалось. Она сказала, что Вольтер столько тратит на своих врачей, что вполне уместно попросить кого-то из них навещать маму, пока нас нет. И что она сама поговорит об этом с дядей, или даже сразу с одним из его докторов, только сначала решит, к кому из них лучше обратиться. Я был на седьмом небе. Таниному поступлению она тоже обещала поспособствовать и взяла у меня их дачный адрес, чтобы поехать и самой переговорить обо всем с мамой и Таней. Вот так Ольга! Уж с этой стороны я никак не ожидал помощи. Что касается Миши, кто уж тут может помочь? Прямо домой не хотелось возвращаться. Он имеет вид смиренный, печальный, обреченный, об отъезде моем молчит, и это разрывает мне сердце.

14 июня 1910 года (понедельник)

Ходили с Мишей сниматься вместе на память. Потом он поехал к Петрову, а я, пришел домой и снова, совершив то же преступление, заглянул к нему в дневник. Что я испытал? Потрясение? Разочарование? Обиду? Нет. Ничего. Я, может быть, даже ожидал увидеть что-то подобное. Изменилось мое чувство к нему? Нет. Получил ли я право уехать спокойно без угрызений совести? Нет, нет и нет. Всё осталось по-прежнему. Есть другой. Но Миша для меня все тот же. И я почти не изменился, узнав. Почти не изменился. Это «почти», все же, значит перемену во мне, а, следовательно, и он для меня не может оставаться прежним, к чему себя обманывать. Смятенье чувств, опустошение, недоуменье. Вышел на улицу, ходил без цели очень долго, стараясь заблудиться, но ноги сами собой в знакомые места заворачивали. Вот лошадь, существо невинное, с нее на мостовую яблоки падают, а она идет себе дальше, оставляя их на дороге со спокойной совестью. Разве стыдится она, что после нее нечисто стало, или что кто-то видел, как она эти яблоки свои роняла? Разве задумывается, что нужно бы отойти в сторону и там облегчиться, без посторонних глаз и чтоб не запачкать ничего? Она просто продолжает бежать, походя, совершая свое нечистое дело и при том оставаясь невинной, такой невинной, что упрекнувшего ее, пожалуй, сочтут сумасшедшим. Может, и я сошел с ума немного. Вот и люди бывают, как эта лошадь. Не задумываясь, они как лошадиные яблоки оставляют за собой измены, ложь, двойную жизнь и ничто к ним не пристает, сохраняя их чистыми, совершенно невинными. Да полно, что я? В их исполнении измена не зовется изменой, а ложь ложью, все это имеет другое названье, так же, как я лошадиное г. сейчас яблоками назвал, или, может быть, вовсе никак не называется, лошадь же не называет свои дорожные остатки. Все натурально. Хотел бродить дотемна и явиться поздно, но как назло время медленно тянулось, ходить просто так надоело, и все еще было светло. Зашел к Вольтеру. У него чуть не расплакался. Разве я не понимаю, поэту нужно вдохновение, постоянное ощущение романтической влюбленности, желание обладать недоступным. А я что? Скучный зануда, к тому же давно завоеванный.