Ночью Вольтер разбудил меня, прибежав ко мне в комнату, и, объявив мою идею с «Кошкой» гениальной. А я подумал: «Что же это значит? Отъезд? Неужели сегодня?» И почему-то испытал разочарование. — «Нет! Москва наше новое искусство не примет. Здешние патриархи театра нашего не допустят». Вот те на! Как будто он с нами был вечером и своими ушами слышал бородачей. Значит, едем. И мое укромное гнездышко придется покинуть. Чего ж мне еще? Погостил — знай честь. Разве думал я оставаться тут на всю жизнь? А все-таки жаль уезжать, номер мой стал для меня родным. Как быстро привык! И дорогого друга Супунова жалко оставлять, и милого маленького Мышонка. Снова он будет одинок и заброшен. До рассвета курили, строили планы. Рассказывали друг другу свою жизнь. Когда Ап. Григ. пошел спать, я, спустившись вниз, на площадь, еще немного побродил до тех пор, пока пустая тихая Москва не проснулась и окончательно не заполнилась, приняв обычный дневной облик. Тогда уж я вернулся к себе. И, несмотря на бившее в глаза солнце, заснул быстро и сладко, даже штор не задернув.
Телефонировал Демианову. Рассказал о бородатых хулителях, развеселивших С., о наших с В. планах. Он тоже загорелся, всё одобряет, для нового театра хочет дать несколько своих пьес и к ним напишет музыку.
Занимались с Вольтером его московскими делами, которые тут же нашлись, как только запахло отъездом. Вернулись поздно, уставшие, даже в ресторан не пошли. Подумать только! Всего лишь несколько дней прошло, а я буквально чувствую, как сильно переменился. Так Москва на меня повлияла. И мне тревожно думать о возвращении домой, ведь уже не возможно для меня вернуться прежним. А значит стану всем чужим? Неловко делается при мысли о доме.