Новые мелодии печальных оркестров

Но Джейкоб не был влюблен. Никого еще он так не ценил, как Дженни. Он видел, как в ней пробуждается совершенно особая индивидуальность. Дженни любила все простое и спокойное. Она училась все точнее отличать предметы мелкие и несущественные и отгораживаться от них. Джейкоб пытался давать ей книги, но вскоре сообразил, что это пустая затея, и стал знакомить Дженни с разными людьми. Он подстраивал различные жизненные ситуации и объяснял их Дженни, а далее с удовольствием убеждался, что она не по дням, а по часам становится более понятливой и воспитанной. Еще он ценил ее беспредельную веру в него, ценил, что она, судя о других людях, обращается к нему как к эталону совершенства.

Еще до того, как картина Фаррелли вышла на экраны, Дженни, поскольку она хорошо себя проявила, предложили контракт на два года – первые полгода по четыре сотни в неделю и далее индексация. Но нужно было переезжать на Тихоокеанское побережье.

– Хочешь, я подожду? – спросила Дженни однажды вечером, когда они с Джейкобом возвращались из поездки за город. – Не остаться ли мне здесь, в Нью-Йорке… поближе к тебе?

– Надо ехать туда, где предложили работу. Пора самой заботиться о себе. Тебе уже семнадцать.

Семнадцать… но она его ровесница, у нее нет возраста. Ее темные глаза под желтой соломенной шляпой были наполнены судьбой, словно Дженни не предлагала только что пренебречь его судьбой.

– Я думаю, что было бы, если б мне не встретился ты. То есть нашелся ли бы кто-нибудь, кто бы меня продвинул?

– Ты бы продвинулась сама. Даже не думай, будто зависишь от меня.

– Завишу. Я всем тебе обязана.

– Ничего подобного. – Он мотнул головой, но не привел доводов. Ему нравилось, что Дженни так думает.

– Не представляю себе, что бы я без тебя делала. Ты мой единственный друг… единственный, которого я люблю. Понимаешь? Тебе понятно, что я имею в виду?

Джейкоб улыбнулся, довольный тем, что у Дженни появилось самолюбие: она требует, чтобы ее правильно поняли. Никогда еще она не была такой красивой: тонкой, яркой и нежеланной для него. Иногда, однако, он задавался вопросом, не обращена ли ее бесполость исключительно к нему; что, если ее личность имеет и другие стороны, меж тем как Дженни, быть может даже намеренно, показывает ему только эту. Больше всего ей нравилось общество мужчин помоложе, пусть она и делала вид, будто их презирает. Билл Фаррелли, верный своему слову, оставил Дженни в покое – чем слегка ее огорчил.

– Когда ждать тебя в Голливуде?

– Скоро, – пообещал Джейкоб. – И ты будешь наведываться в Нью-Йорк.

Она заплакала.

– Я так буду скучать по тебе, так скучать! – По ее щекам теплого оттенка слоновой кости катились крупные слезы. – Черт! – всхлипывала она. – Ты был ко мне так добр! Дай мне руку! Дай руку! Ни у кого еще не было такого друга. Где я найду второго такого?

Это была уже актерская игра, но в горле у Джейкоба встал комок. Мгновение в его мозгу – как слепой, то и дело натыкающийся на мебель, – бродила дикая идея жениться на Дженни. Он знал: ему стоит только намекнуть – и он сделается для нее единственным близким человеком, потому что всегда будет ее понимать.

Назавтра на станции Дженни радовалась букету, своему купе, предстоящему путешествию – самому длительному из всех, какие ей случалось совершать. Целуя Джейкоба на прощанье, она снова заглянула ему в самую глубину зрачков и тесно прижалась, словно протестуя против расставания. Она снова плакала, но Джейкоб знал, что за ее слезами скрывается радостное ожидание приключений в неизведанных краях. Когда он шел со станции, Нью-Йорк представился ему странно опустевшим. Увиденный глазами Дженни, он было обрел исконные краски, но теперь снова выцвел, как старые побуревшие обои.

На следующий день Джейкоб отправился в контору на высоком этаже здания на Парк-авеню на прием к знаменитому специалисту, которого не посещал уже десять лет.

– Я хотел бы, чтобы вы повторно осмотрели мою гортань, – попросил он. – Надежды особой нет, но вдруг что-то изменилось.

Он заглотнул сложную систему зеркал. Вдыхал и выдыхал, издавал высокие и низкие звуки, кашлял по команде. Специалист хлопотал, прощупывал. Наконец сел и извлек наружу окуляр.

– Изменений нет, – сказал он. – Патологии в связках нет, просто они изношены. Лечить нечего.

– Я так и думал, – смиренно согласился Джейкоб, словно бы извиняясь за свое нахальство. – Практически то же самое вы говорили мне прежде. Я просто не был уверен, что это окончательно.

Выйдя из здания на Парк-авеню, он понял, что кое-чего лишился. Это была полунадежда (порожденная желанием), что в один прекрасный день…

«В Нью-Йорке пусто, – телеграфировал он Дженни. – Все ночные клубы закрылись. На статуе Гражданской Добродетели – траурные венки. Пожалуйста, трудись на совесть и будь бесконечно счастлива».

«Дорогой Джейкоб, – отвечала она, – так тебя не хватает! Ты самый славный, лучше тебя не было и нет, поверь мне, дорогой. Не забывай меня, пожалуйста. С любовью, Дженни».