Новые мелодии печальных оркестров

Ответа не последовало. Наверное, она была в кухне. Докричаться невозможно, остается лишь колокольчик в двух футах над головой. Делать нечего, только лежа дожидаться, пока отпустит, или пока умрешь, или пока кто-нибудь постучится в парадную дверь и спросит его.

Через открытое окно в соседней ванной долетал грохот и скрежет машин на Мэдисон-Авеню, бесконечное дуденье клаксонов, даже гул надземной железной дороги в двух кварталах отсюда, в Лексингтоне. Странное дело: жизнь продолжается как ни в чем не бывало, он же пребывает вне ее, вычеркнутый из списков, наполовину мертвый. А Стелла за городом как раз сейчас поднимается наверх, к маленькому Генри, которого укладывают в постель.

– Нет, папа сегодня не приедет, – говорит она. – Папа очень занят.

Нет. В эту минуту папе совершенно нечего делать. Он даже подумывает о том, чтобы расстаться с партнером и навек удалиться от всяческих земных дел…

Часы все тикали, стрелки миновали девять. В двух кварталах отсюда четверо членов комиссии, отобедав, поглядели на часы, прихватили портфели и шагнули за порог в сентябрьские сумерки. Стоявший под дверью частный детектив кивнул и занял место рядом с шофером в поджидавшем лимузине. Один из пассажиров назвал адрес: 92-я улица.

Через десять минут Генри Маккомас услышал прокатившийся по всему дому звонок. Если миссис Коркоран сейчас в кухне, она его тоже услышит. Напротив, если она у себя, за закрытой дверью, она не услышит ничего.

Маккомас ждал, напряженно ловя слухом шаги. Прошла минута. Две минуты. Колокольчик зазвенел снова.

– Миссис Коркоран! – отчаянно крикнул Маккомас.

На лбу его выступил пот, стек ниже, на складки шеи. В отчаянии он снова потряс головой, последний раз, в безумном напряжении воли, попытался пробудить к жизни свое тело. Отклика не было, кроме новой трели колокольчика, на сей раз настойчивой и продолжительной, прозвучавшей подобием трубного гласа судьбы.

Немного погодя четверо гостей вернулись в лимузин и поехали на юго-запад, в порт. Эту ночь они собирались провести на борту судна. Они надолго засиделись за бумагами, которые нужно было отправить в город, но и поздно ночью, когда последний из них отправился в постель, Генри Маккомас лежал без сна и чувствовал, как по лбу и шее катился пот. Может, пот выступил и на всем теле. Определить было невозможно.

IV

Полтора года Генри Маккомас лежал молча в тихой, затененной комнате и боролся за то, чтобы вернуться к жизни. Стелла выслушивала знаменитого специалиста, который объяснял, что существуют люди с особой нервной организацией; предел перегрузок для такого человека известен только ему самому. Теория эта – признавал специалист – сущая находка для ипохондриков; крепкие и флегматичные, как какой-нибудь дорожный полицейский, они пользуются ею, дабы ублажать себя и лелеять. Тем не менее факт остается фактом. Под защитой большого, ленивого тела Генри Маккомаса обреталась нервная система, похожая на тончайшие, туго натянутые струны. Три-четыре часа в день, при должном отдыхе, она работала превосходно, однако, стоило хоть немного превысить допустимую норму утомления, и механизм ломался.

Стелла слушала, бледная и осунувшаяся. Через месяц-другой она отправилась в контору к Теду Дринкуотеру и пересказала слова специалиста. Дринкуотер хмурился, видимо чувствуя неловкость, а потом заметил, что специалистам за то и платят, чтобы они несли утешительную чушь. Ему очень жаль, но фирма должна работать дальше, а потому для всех, включая и Генри, будет лучше, если партнеры расстанутся. Он ни в чем Генри не винит, но все же не может выбросить из головы, как из-за неспособности партнера привести себя в должную кондицию расстроилась важнейшая для них сделка.

Пролежав год, Генри Маккомас обнаружил однажды, что у него задвигались руки ниже локтя; с этого дня выздоровление пошло семимильными шагами. В 1919 году, располагая мало чем кроме своих способностей и доброго имени, он затеял собственное дело и к тому времени, на котором заканчивается наш рассказ, то есть к 1926 году, заработал себе несколько миллионов долларов.

То, что за этим следует, уже другая история. В ней действуют иные лица, и произошла она уже в то время, когда личные проблемы Генри Маккомаса были более или менее удачно разрешены, однако с прошлыми событиями она тесно связана. История эта касается дочери Генри Маккомаса.

Гонории исполнилось девятнадцать, она унаследовала от отца желтые волосы (согласно текущей моде – той же, мужской, длины), от матери – маленький остренький подбородок, глаза же, по всей видимости, изобрела сама: желтые, глубоко посаженные, в окружении коротких торчащих ресниц, как изображают на рисунках звезду с лучами. Фигурка у нее была худенькая, детская, и, когда Гонория улыбалась, вы испытывали невольный испуг, ожидая увидеть дырки на месте выпавших молочных зубов, однако зубы, некрупные и белые, имелись в полном комплекте. Немало мужских взглядов следило за ее цветением. Гонория рассчитывала выйти замуж нынче осенью.