Новые праздники

(Я опять шел по улице сегодня и думал, что хули толку, что я Имярек деструктивное письмо накатал, и С от души люблю. Потому что все равно Имярек – Женщина-для-меня, что ты не делай! И не смогу я никого никогда так полюбить, хоть и заведомо ненавижу ее за то неизбежное, с коим не в человеческих скромных силах бороться, самодовольство, которое обязательно вызовут в ней эти строки, если случится ей их прочитать. Я чувствовал, что я иду и одновременно люблю ее. И я сказал себе, чтоб я не смел этого думать и чувствовать, и у меня по-моему получается. Еб мою мать! Я хочу счастья! Мне по хую, в какой форме, лишь бы я чувствовал, что это оно. Когда я с С, я чувствую это. Кстати, когда я с тобой, Имярек, я не чувствую его. Я чувствую, что ты и моя былая любовь к Шостаковичу – это явления одного порядка. Я боюсь этой старой любви, потому что от нее очень больно и очень плохо. Я слабое загнанное ничтожное существо. Я не могу так долго терпеть боль. У меня нет сил. Я заебался страдать. Поймите меня все. Я не могу больше! Одна лишь физиология мне бог и Царь! Остальное не ебет. Я устал. Папа Небесный, когда же ты соизволишь дать мне давно заслуженное мною отдохновение?! Неужели ты не видишь, как заебался твой Единственный Сын и Внук?! Что же ты все никак не закончишь пытать меня?! У меня почти больше нет сил. Ведь едва ли ты наказываешь меня за Ленку? Ведь нет. Ведь ей же только лучше без меня стало, и она многое для себя поняла и увидела то, чего раньше не могла без меня увидеть, точней научилась обращать свой чистый взгляд в ряд других сторон помимо тех, каковые ей до меня были известны. Папа, дай же отдохновение моей усталой душонке! Дай мне милую добрую нежную и, не побоюсь этого слова, ибо слишком боюсь антонима, верную подругу! Дай нам наслаждение кроткое, как тихое добро! Молю тебя!..)

XXXVI

Мне несладко пришлось в ту позапрошлую зиму. Имярек приехала 29-го декабря, а уехала 19 января, ровно за десять дней до моего дня рождения. Мы выебали друг другу мозгА до изнеможения. Я чувствовал, что начал безумно раздражать ее. Вторым моим чувством была все нарастающая к этой, опять же безумной, женщине Любовь. (С, любимая, я, можешь не сомневаться, отлично понимаю, что я тебе не пара, как и никому другому тоже, и мой долг, пока я не нагрузил своей хуйней все человечество, собирать манатки и валить в скит.)

Особенно мне было печально от очень мужчинской хуйни, что во все свое пребывание на родине Имярек «дала» мне всего два раза, хотя и в том и в другом случае при первой возможности. Она все-таки ещё не до конца разобралась в своих чувствах и потому в день отъезда не нашла в себе сил отказать мне в ожидаемом от нее удовольствии: за пять-десять минут перед тем, как выйти из своей зеленоградской квартиры, которая, подобно тому, как территория иностранных посольств является территорией соотвествующего государства, и поныне является территорией Обетованной Земли, Имярек позвонила мне сказать «до свидания», «я люблю тебя», «ты мой любименький-прелюбименький». Мне хотелось плакать, хоть я понимал, что это хуйня, как и вообще весь это гребаный мир.

Она уехала, а я остался вместе с Серегой хуярить этот блядский евроремонт. Имярек настолько ещё, видимо, хорошо ко мне относилась, что даже несколько раз звонила мне по нашему рабочему телефону. Один раз, что сообщить, что она благополучно доехала, а второй раз – поздравить меня с днем рождения и шуточно поязвить на тему нашей разницы в возрасте.

А мы с Серегой всё хуярили и хуярили, постоянно ссорясь, мирясь и пизжа о, блядь (О, блядь! О, дивный новый...), мировых проблемах, что, впрочем, не мешало работе, а если мешало, то тогда не пиздели.

Я, как истиный философ, пережил уже много разнообразных и, конечно, взаимоисключающих этапов, но в области перманентного создания столь же разнообразных и взаимоисключающих бинарных оппозиций, в сущности, на одну и ту же тему поиска Смысла Жизни, мне безусловно нет равных. Так, например, где-то, столь же уебищной, что и зима, весной девяносто шестого года, я в течение одного дня сумел довольно смешным образом развлечь двух своих соучеников по факультету прозы Литературного института имени моего любимого Горького и, естественно, также и себя самого. Днем, до творческого семинара, я сказал Игорю Зайцеву, каковой из Нижнего Новгорода родом, что я для себя делю весь массив современной литературы на так называемую «духовную прозу», в качестве каковой могут выступать и стишки, и так называемое, но уже в других отдельных случаях, «занимательное литературоведение». Ближе к вечеру, уже после творческого семинара, я, попивая кофеек в нашей столовой, каковая теперь в вечернее время называется музыкальным клубом «Forte», весьма позабавил Аню Каретникову тем, что, опять же по моему ни к чему никого не обязыващему мнению, попса – это когда ты делаешь что-то для других, а, мол, не-попса – это, собственно, самовыражение. Честно говоря, по-большому счету, мне и сейчас так кажется, когда у меня соответственное настроение. Наверное, я как всегда прав.