Новые примечания к «стихам, сделанным из чужих стихов» (К поэтике и эволюции малого панегирического жанра в середине XVIII века)

Так или иначе, но, спроецировав события семилетней войны на провиденциальный сюжет посрамления от Бога гордым, Ломоносов придает своей панегирической реплике предельно конкретный политический подтекст. Актуальные события бушующей в Европе войны и последняя русская победа рассматриваются как повторение божественного урока (уроков) библейской истории, а понятые таким образом стихи Ломоносова обнажают перед нами свой острый антифридриховский пафос, не раз питавший поэтические вдохновения Ломоносова в конце 1750‑х гг. Еще в 1756 г. он переводит инвективное послание Фридриху Вольтера, отрабатывая здесь мотивы и формулы антифридриховской топики (ср. «надменны силы» и «Необузданнаго гиганта зрю в тебе … Что гробит города и пустошит державы, Священный топчет суд народов и царей» [Ломоносов. VIII. С. 617]), а в сентябре 1759 пишет «Оду на торжественный праздник тезоименитства … Ее Величества … и на преславные Ея победы одержанные над королем прусским…», главным антигероем которой становится «пышный духом» Фридерик, мнящий себя «всеобщим дателем законов», а в действительности являющийся разорителем Европы (весьма небезразлична для нашей темы и более ранняя ремарка в письме Шувалову, еще приоткрывающая круг мнений Ломоносова о короле-философе: «Вольтеровой музы нового исчадия, которое объявляет, что он и его государь безбожник, и то ему в похвалу приписать не стыдится перед всем светом» [Ломоносов. X. С. 473]).

В своей заметке С. И. Николаев указал, что стихи 4 и 5 июльского стихотворения отозвались в сентябрьской оде соответственно в строфе 13 («Дабы коварну мочь сломить») и строфе 16 («Рассыпаны от наших рук») [Николаев. С. 5]. Однако тематическая и смысловая связь двух текстов, как представляется, гораздо глубже. К отмеченным лексическим параллелям можно добавить еще несколько, а именно строки сентябрьской оды — «Жалка и сопостатов смерть» (строфа 2), «С трофея на трофей ступая» (строфа 14), «Бегущих горды пруссов плечи» (строфа 16), «Двукратно сопостатов стер» (строфа 17). Все они выглядят отзвуками июльского опыта, варьирующими его опорные лексемы. Что же касается темообразующего слова «гордый», то и в сентябрьской оде оно (в совокупности своих дериватов) играет отчасти ту же роль, встречаясь в субстантивной, глагольной или атрибутивной форме в строфах 5, 7, 8, 11, 16, 19 (ср., например: «Пускай на гордых гнев мой грянет» или «Мы стерли мужеством гордыню» и др.). Но еще более важно, кажется, что исходный сюжет оды, ее пиндарическое видение, развернутое и истолкованное в 4 и 5 строфах, является, по сути, близкой вариацией сюжета июльского стихотворения. Наказание фараоновой гордости, замысленное и предсказанное Моисею (Исход, гл. 14; у Ломоносова строфа 4: «Я в ярости ожесточу / Египту сердце вознесенно; / Израиля неодоленно / Пресветлой силой ополчу»), рассматривается здесь как непосредственный прообраз событий семилетней войны, где триумфы и победы Фридриха являются лишь богозамысленным предуготовлением к исполнению предписанного урока посрамления (строфа 5: «Сие ж явил Бог в наши лета … Позволил вознестись гордыне, / Чтоб нашей кроткой героине / Был жребий высша в славе часть»), и предваряет кульминацию первой части оды — прямое обращение к Фридриху в строфе 6 («Парящей слыша шум Орлицы, / Где пыщный дух твой Фридерик? / Прогнанный за свои границы, / Еще ли мнишь, что ты велик?»). Суммируя всё это, можно, видимо, без всякой натяжки говорить об июльском стихотворении как о конспекте, сжатой программе сентябрьской оды.

Возвращаясь теперь к сумароковской переделке «чужих стихов» (см. Приложение. II), можно лишь поразиться тому, что в результате предпринятой «стилистической правки» в них не осталось и следа всего этого смыслового пласта. Формально следуя ломоносовской панегирической теме (в одержанной русским войском победе Господь явил свое благоволение добродетельной российской императрице), Сумароков предпринимает довольно решительную переработку текста. Причем стратегию этой переработки кажется возможным довольно точно реконструировать: от ломоносовского опыта новый вариант разительно отличает отсутствие глагольных рифм, коих у Ломоносова три на пять двустиший. Похоже, что решением этой формальной задачи и озабочен был прежде всего Сумароков.