Новые страхи

Надо бы закричать. Я встаю, и мир подо мною наклоняется, и надо бы закричать, потому что ничего подобного не может быть, по крайней мере при том устройстве вселенной, в которое меня научили верить. Надо бы свернуться клубком и кричать в ужасе, но я представляю себе это и чувствую боль в сердце, я стряхиваю с себя ужас, потому что я здесь не как ребенок, попавший в ловушку в ночном кошмаре, я здесь как отец, и моя задача освободить Грейси.

– Грейси, – говорю я. Ее имя для меня – молитва, мантра, боевой клич.

Мир состоит из узких коридоров и странно наклоненных дверей. Затененные смещающиеся коридоры заполняет запах жарящегося мяса, и у меня текут слюни. В желудке что-то происходит. Последний раз я ел полтора дня назад, и туман в тесных коридорах – это дым от печей в этом лабиринте.

Я едва не спотыкаюсь о человека в разорванном и покрытом пятнами костюме в тонкую полосочку. Он небрит, худ, и я думаю о тысячах бездомных, к которым в жизни относился как к призракам. Некоторым из них я давал деньги, одного или двух накормил, но мне прощены все те случаи, когда я безучастно проходил мимо них, не останавливаясь. Этот вздрагивает от прикосновения моей ноги, и я обхожу его.

– Простите, – бормочу я, потому что не могу о нем позаботиться. Грейси где-то здесь.

Тут я понимаю, что надо было его спросить о ней, но вижу следующего. Это женщина в джинсах и в заляпанной кровью толстовке, она сжалась в нише. За ней на боку лежит грязный голый мужчина, чья нечистая борода кажется слишком большой для его иссохшего тела. Хриплое дыхание вырывается из его груди, и проходит полсекунды, пока до меня доходит, что он плачет.

– Возвращайтесь, – говорит женщина в нише. Ее глаза полны той же нежной человечности, которую я видел в глазах стюардессы в том мире, из которого пришел. По крайней мере, такими они представляются, но через секунду я вижу ужас в ее взгляде. Ужас и отчаяние. Может быть, только для этого и существует человечность.

– Возвращайтесь, – повторяет она. – Просто уходите.

– Кого бы вы ни искали, – говорит мужчина в костюме в полосочку позади меня, – этот человек не стоит того. Уходите сейчас же. Цена слишком высока.

Я не свожу глаз с женщины в нише. Смотрю на кровь на ее толстовке и на кричащее горе в глазах.

– Это моя дочка, – говорю я.

Она только с досадой смотрит и поворачивается спиной ко мне, плечи трясутся, она охватывает себя руками. Голый мужчина на полу начинает выть, она с силой бьет его ногой в бок и кричит, чтобы он замолчал. Костюм в мелкую полосочку кричит, чтобы я уходил, но я пробегаю мимо них… в сгущающихся сумерках пробегаю извилистыми тесными коридорами мимо десятка пугал, в которые превратились люди. Нахожу спиральную лестницу, и, пока спускаюсь по ней, приходится пригнуть голову.

Останавливаюсь и на фоне стука собственного сердца слышу шепот детей и едва могу дышать, меня удушает собственная надежда. Продолжаю спускаться по винтовой лестнице. Вкусно пахнет жареным мясом, мне приходится прижать одну руку к бурчащему желудку, как будто мой голод – это растущее там дитя.

Лестница заканчивается в дымном помещении, пол которого состоит из стеклянных панелей, разделенных металлическими переборками, но, едва сделав первый шаг, я спотыкаюсь о стекло и падаю вперед на руки и колени. Пальцы погружаются в мягкое, теплое. Это податливая мембрана, которую я принял за стекло. Это соты из странных окон, и я смотрю через эту липкую слизь и вижу, что каждая из панелей – потолок небольшого загона и внутри каждого такого загона находится ребенок. А под этими сотами с похищенными детьми находится другое помещение, где у печей с широкими устьями двигаются ужасные худощавые фигуры, и, когда дверцы печей открыты, их пламя освещает тюремные соты ярко-красным. От дыма этих печей у меня текут слюни. Никакие запахи не вызывали у меня прежде такого слюнотечения, и я плачу от голода и отвращения при виде того, что помещают в эти печи. Чувствую позывы к рвоте, но нет времени вырвать. Я пробираюсь на четвереньках по желатиновой крыше сотовой тюрьмы, опираясь на прочные переборки между тем, что прежде принимал за панели, чтобы не погрузиться в них полностью, и я шепчу ее имя.

– Грейси. Грейси, пожалуйста. Грейси, ты меня слышишь? – шепотом повторяю я снова и снова.

Я не слышу ее ответа. Смотрю вниз через полупрозрачные панели, через потолки этих сот, осматриваю загон за загоном и вот наконец вижу ее лицо. Она смотрит на меня. Она говорит, но я не слышу голоса. Она плачет, и ее прекрасное лицо, прекрасное лицо моей девочки искажается ужасом, но это точно она.

Я погружаю руки в панель над ее сотой и вытаскиваю ее оттуда прежде, чем успеваю спросить себя, возможно ли это. Я знаю, что это должно быть возможно, и это действительно возможно. Грейси покрыта липкой слизистой мембраной, от которой воняет, но теперь она в моих руках. Я заглушаю ее плач, прижав к груди. Я пытаюсь утихомирить ее, но она отворачивается, и ее выворачивает всем тем, что было у нее в желудке, и в ее рвоте я вижу часть этой ужасной соты, и меня самого едва не рвет.