Новые страхи

К тому времени, когда мы с Грейси удираем из больницы, уже стемнело. У меня так устали глаза, что, кажется, в них полно песка, и хотя Грейси актриса, она без сил. Я это вижу. Напряжение от постоянной необходимости притворяться, что все хорошо, кивать и говорить мне, что мама выздоровеет, – потому что такая уж это девятилетняя девочка, – утомили ее. Я везу нас обратно в «Отель Бомонт» – или просто «Бомонт», если вы здешний – и позволяю парковщику сделать так, чтобы машина исчезла. Мы устало плетемся по вестибюлю, ни с кем не разговариваем, едва смотрим на окружающих. «Бомонт» отреставрирован и выглядит именно так, как выглядел в начале 1940-х годов, в пору расцвета голливудской студийной системы, когда продюсеры и режиссеры встречались у плавательного бассейна, чтобы выпить, когда вдохновенные дебютантки днем нежились на солнце, а вечером в столовой слушали большой оркестр, надеясь, что Фрэнк Синатра или Берт Ланкастер заметят их и сделают кинозвездами.

Мы с Грейси стараемся не поднимать голов.

– Проголодалась, милая?

– Все в порядке, папа. – Она слишком устала даже для того, чтобы нажать кнопку вызова рядом с дверями лифта в стиле ар-деко, поэтому я делаю это за нее.

– Закажем поесть в номер.

Колокольчик в лифте звякает, и мы ждем, пока выйдут две пожилые дамы. Они в таком возрасте, что вполне могут быть парой тех вдохновенных дебютанток, надеявшихся привлечь внимание Берта Ланкастера. Мы с Грейси входим в лифт, шаркая, как будто мы еще старше этих дам, и я слабо улыбаюсь этой мысли. Кулаком нажимаю кнопку седьмого этажа, и двери, сдвигаясь, закрываются.

Повесив голову, я чувствую движение лифта. Он подергивается и грохочет, как будто это действительная реликвия тех времен, а не просто оформлен в стиле «ретро». Я думаю о Тори. Мысленным взором я вижу в ее лице безумную уверенность, что мир наводнен тайными силами, что она может как-то спасти нас, убив нас. На глаза выступают слезы, но я не могу позволить себе расплакаться. По крайней мере, сейчас. Я нужен Грейси. Милая Грейси, которая внешне так похожа на мать.

– Что говоришь, детка? – переспрашиваю я. – Закажем в номер?

Ничего. Затем приглушенное хлюпанье носом, которое, как я понимаю, означает, что моя дочь – в которой я души не чаю – наконец плачет, подавленная ужасом того, во что превратилась ее мать.

– Ну же, Грейси, это… – говорю я, поворачиваясь к ней.

Как раз вовремя, чтобы заметить длинные тонкие руки. Грязные кисти. Пальцы в пятнах. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как они утаскивают мою девочку в дверцу для похищений. Удар сердца – и она исчезла. Я кричу, я бросаюсь к дверце, пытаюсь ухватиться за ее край, но слишком поздно, и дверца почти беззвучно захлопывается. Она должна была бы захлопнуться с сотрясающим землю грохотом, но щелчок очень тих.

Я кричу имя дочери, но лишь дважды. Всю жизнь я опасался этой дверцы для похищений. Я держался от нее подальше, я был бдителен. Она ждала, застала меня врасплох и теперь…

Я колочу в нее, пытаюсь вставить пальцы между ее половинок. Металл странно холоден и вибрирует совершенно независимо от грохота лифта. Слезы струятся у меня по лицу, челюсти сжаты, я чувствую, что дико рычу, и знаю, что это правильно. Теперь я дикарь. Моя Грейси, моя девочка… ее забрали, и единственная часть, оставшаяся во мне теперь, – животная часть. Самая древняя. Вот что значит быть родителем, любить своего ребенка. Это древнее и звериное, и я царапаю края дверцы ногтями, ломаю ноготь, и кровь капает, но мне удается зацепиться ногтями левой руки за край половинки дверцы, и я пытаюсь открыть ее, и появляется надежда, и мои слезы теперь – это слезы ярости и решимости.

Лифт замедляет движение. Звякает колокольчик. Я слышу, как настоящие двери, двери большого размера, скользя, начинают раздвигаться. Я поворачиваюсь, думая: «Помогите, они забрали Грейси». Мои пальцы соскальзывают с края дверцы.

В лифт входит парень лет тридцати, все его мышцы не помещаются в шелковую футболку. Он полсекунды смотрит на меня, возможно, думает, не следует ли подождать следующего лифта. Может быть, он видит мои слезы и согбенную позу, может быть, видит во мне животное, но это Л.А., так что, конечно, он видал вещи и более странные, чем я.

– Помогите, – говорю я и снова поворачиваюсь к дверце для похищений.

Но ее нет. С остановкой лифта она исчезла.

– Нет, – тихо говорю я. Так тихо, как щелкнула эта ужасная дверца. Я повторяю это снова, на этот раз громче, и провожу пальцами по стенке лифта, по гладкости, за которой скрылась Грейси. Я готов закричать, но слышу, как эта гора мускулов прочищает горло. Я резко поворачиваю голову, чтобы посмотреть на него.

Он осторожен, подозрителен, не напуган. Один кулак сжат. Лоб собран в морщины, мне кажется, он хочет помочь и готов к неприятностям. Может быть, эти мускулы не только для красоты.

– Ты в порядке, брат? – говорит он.