Тут я впервые понял, почему именно это место манило меня. Потому что глубина реки под ним была наибольшей, и после падения с моста, может быть (именно может быть), я благодаря глубине останусь в живых. Если бы я спрыгнул и упал на бетонную пристань (или подкос), уцелеть было бы невозможно. Но если бы я упал в воду, вероятно, погиб бы не сразу. Пожалуй, удар о воду при падении с такой высоты убил бы меня (помните эту шутку из «Бутч Кэссиди и Сандэнс Кид»[51]
насчет нелепого страха утонуть, когда героев фильма убило бы падение?). В таком случае, дело сделано. Но что, если я переживу падение? Но что, если я не утону? И что, если меня вытащат из реки, приведут в чувство, или как это называется? Не захотят ли тогда добрые люди убедить меня, что жизнь стоит того, чтобы ее прожить? Что есть неравнодушные люди и что я бы мог начать заново с новой надеждой в сердце и новым взглядом на жизнь?– Да… – Ветер унес это слово, потому что не верил ему.
Я посмотрел на реку и подумал, что делать дальше.
Я развел руки в стороны на уровне плеч.
Я подумал: в какой момент появится страх? Когда им заполнится пустота внутри? Когда он придет и заполнит пустоту в животе и в груди, спрыгну ли я обратно, рыдая и содрогаясь, с парапета на пешеходную дорожку? Или исчезнет это странное и новое для меня чувство равновесия, я споткнусь и упаду с моста – буду на лету извиваться, кричать и цепляться за воздух?
Страх не приходил.
Страх мог не прийти вообще.
Я слегка согнул колени, готовясь.
Мне хотелось увидеть рябь на поверхности воды под собой. Мне надо было увидеть там свет. Любой свет, каким бы тусклым он ни был. Но теперь я понял, что я увижу его непосредственно перед входом в воду. Это было частью «испытания». Мне придется нырнуть, как если бы это было обещание. Моя часть обещанного – нырнуть, а обещание будет выполнено, рябь и огоньки станут видны, когда я сделаю то, что должно быть сделано.
В ту ночь я не пил – не чувствовал необходимости в этом впервые за долгое-долгое время, – но так это и должно было быть.
Рассчитывал ли я в глубине души, что кто-то из водителей даст звуковой сигнал, что сзади я услышу голос человека, который велит мне остановиться?
Ветер, уже не теплый, а холодный, дул мне в лицо, и он крепчал. Я вдруг понял – не сознавая, что уже принял решение, но чувствуя, что тяготение изменило все мое тело, – что уже начал нырок.
Глаза были открыты, голова запрокинута назад – но и при этом пришлось прикрыть глаза, чтобы уберечь их от встречного потока холодного воздуха. Тело приняло вертикальное положение головой вниз, спина прогнулась, ноги я держал прямо – теперь они оказались выше головы.
Это был мой последний идеальный нырок.
Я открыл глаза.
Страх, этот ненавистный лжец, навалился на меня. Я все время знал, что так оно и будет.
Наконец я увидел отражение своего лица в воде. Белое, как луна с неясными пятнами кратеров. Рябь на поверхности воды искажала это отражение. Я летел, широко раскинув руки. Это было идеальное отражение моего лебединого нырка. Мои раскинутые руки, обнимающие это отражение, быстро согнулись, как бы чтобы погладить лицо, за мгновение до того, как ладони с выпрямленными пальцами соединились, чтобы войти в черную воду.
Идеальное отражение моего лица вскипело, чтобы поцеловать меня.
Но эти расплывчатые пятна быстро изменили форму моего лица, превратив его во что-то другое.
Во что-то, что не было мной.
Во что-то, что было крупнее, в ужасную и чудовищную пародию на меня.
В этот момент замирания души от ужаса и осознания того, что я сделал, я успел заметить, что вовсе не смотрю на свое отражение.
Как только я нырнул с моста и должен был возмутить поверхность воды, что-то быстро поднялось снизу мне навстречу. То, что зеркально повторяло положение моего тела, выныривало из реки прямо подо мной и навстречу мне.
Наверно, я тогда закричал, но точно сказать не могу.