Новые центурионы

– О, я вовсе не имел в виду ничего такого, – сказал Гус, ругая себя за эту глупую болтовню: он имел в виду как раз «все такое», и, конечно, она знала, что он «все такое» имеет в виду.

– Сегодня наша последняя ночь, Гус, – сказала Люси.

– То есть как?

– Вечером лейтенант спросил меня, не желаю ли я с завтрашнего дня подменить кого-то в Портовом подразделении. Коли справлюсь, сказал он мне, меня припишут туда насовсем. Я ответила, что хотела бы все обдумать. Я решила, Гус.

– Но ведь это так от тебя далеко! Ты живешь в Глендэйле...

– Я снимаю квартиру одна, так что проблем с переездом не будет.

– Но тебе же нравится полицейская работа! В порту ты умрешь со скуки.

Тебе будет не хватать здешней суеты.

– Скажи мне, Гус, жутко было расти без отца? – внезапно спросила она.

– Да, но...

– Смог бы ты когда-нибудь устроить то же самое для своих детей?

– Что?

– Смог бы ты когда-нибудь заставить их расти без отца или променять нынешнего на «отца по выходным», навещающего их дважды в месяц?

Он хотел сказать «да» этим глазам, очень хотел; и знал, что они хотят это «да» услышать, но слово увязло у него на губах, и он запнулся.

Впоследствии он часто размышлял о том, что, не запнись он, слово «да» могло быть произнесено, и размышлял о том, куда бы завело его это простенькое «да». Но «да» он так и не сказал, несколько секунд он не говорил ничего, и тогда губы ее раскрылись в улыбке, и она заговорила вместо него:

– Конечно, не мог бы. Вот за такого мужчину я и хочу выйти замуж и хочу иметь от него детей. Мне бы тебя повстречать... нет, не три года, а «три ребенка» назад... Ну, как насчет того, чтобы подбросить меня в участок?

Попытаюсь отпроситься у лейтенанта домой. Раскалывается голова.

Должно быть, ему следовало что-то сказать, но, чем больше он раздумывал, тем бессмысленней казались ему какие-либо слова. Разум его был в полнейшем смятении, когда он притормозил у участка. Пока Люси брала из машины свои вещи, он решил, что теперь же, не откладывая, вот прямо сейчас он встретит ее у ее же автомобиля и скажет ей... Скажет ей что-нибудь. И тогда они в конце концов к чему-нибудь придут... А если не сделать это сейчас же, он не сделает это никогда. Самая жизнь его, нет, его душа – все будто зависло над пропастью...

– А-а, Плибсли, – произнес лейтенант Дилфорд, появляясь в дверях и маня Гуса рукой.

– Да, сэр? – сказал тот, входя в кабинет дежурного офицера.

Присядь на минутку, Гус. У меня для тебя дурные новости. Звонила твоя жена.

– Что произошло? – спросил Гус, вскакивая на ноги. – Дети? Что-то стряслось?

– Нет, нет. Жена и дети в порядке. Да ты присядь.

– Моя мать? – спросил он, сразу устыдившись, что испытал облегчение, узнав, что то его мать, а не дети.

– Твой друг Энди Кильвинский, Гус. Давным-давно, когда я работал еще в Университетском, я был с ним неплохо знаком. Твоя жена сказала, что вечером ей позвонил какой-то адвокат из Орегона. Кильвинский завещал тебе несколько тысяч долларов. Он мертв, Гус. Застрелился.

Какое-то время он слышал монотонно бубнящий голос лейтенанта, потом поднялся и пошел к дверям, а лейтенант все кивал и что-то говорил ему, словно бы одобряя. Только Гус ничего не понимал. Ноги едва держали его, когда он спускался по лестнице и брел к своей машине. Он выехал со стоянки и выбрался на шоссе, ведущее к дому, и только теперь наконец зарыдал и подумал о Кильвинском. Он рыдал, оплакивая его. Голова его склонилась в муке, и он вне всякой связи подумал о сегодняшнем мальчишке и обо всех детях, лишенных отцов. Он перестал различать впереди дорогу и начал думать о себе, своем горе, стыде, позоре и гневе. Слезы хлынули из глаз потоком.

Он подрулил к обочине, а слезы жгли его, и тело содрогалось конвульсиями, исходя рыданиями по всей этой безмолвной и ничтожной жизни. Он уже не знал, кого оплакивает, он больше не заботился об этом. Он рыдал, он был одинок...

18. ТОРГАШ

– Я рад, что меня послали на Семьдесят седьмую улицу. Очень даже, – сказал Дьюгэн, румяный щупленький новобранец, вот уже целую неделю бывший напарником Роя. – Чему я только не выучился, пока работал в негритянском округе! К тому же меня натаскивали отличные партнеры.

– Семьдесят седьмая ничуть не лучше и не хуже других районов, – сказал Рой, размышляя о том, что его черед радоваться наступит тогда, когда солнце опустится за Портовую автостраду, когда начнет спадать жара и когда форма не будет так противно липнуть к телу.

– Ты сам здесь уже порядочно. Рой?

– Месяцев пятнадцать. Дел тут хватает. Вечно что-нибудь случается, так что дел хватает. Посидеть да подумать здесь некогда, потому и время летит.

За это я его и люблю, этот округ.

– А в белом когда-нибудь работал?

– В Центральном, – кивнул Рой.

– Ну и как? Есть разница?

– Там все идет медленнее. Преступность пониже, потому и медленнее. И время медленно ползет. А так – то же самое. Все люди – кровожадные ублюдки, просто тут они чуть смуглее.