Новые туфли хочется всегда

Ноги умнее головы. Они, если им не мешать, принесут туда, где лежат ответы. Мои ответы плескались и бились о камни набережной. Лука Демьянович как обычно сидел за столиком под мостом. Перед ним стоял кувшин с красным вином и тарелка с яблоками. Он слушал, как вода бьется о камни. Я поставила еще одно кресло и села к нему за столик. Пара минут тишины в начале разговоре у нас приравнивались к приветствию. Старик достал из кармана второй стакан.

– Опять тучи? – Лука Демьянович налил мне вина.

– Спасибо, – я взяла стакан и стала согревать вино ладошками, – да уж, Лука Демьянович, пасмурно.

– Это у тебя в голове пасмурно.

– Пасмурно, – я сделала пару глотков, – в предыдущие дни отмечались временные прояснения, но преимущественно – пасмурно.

– Уезжаешь? – он старался, чтобы его голос звучал равнодушно.

– Нет.

– Остаешься? – удивленно вскинул брови.

– Нет.

– Еще не решила?

– Нет. Решила. Я не уезжаю и не остаюсь. Просто возвращаюсь домой.

– Почему?

– Не знаю.

Он протянул мне лист бумаги, исписанный мелким почерком.

– Почитай и сразу не выбрасывай. Может, сейчас ты еще не поймешь, но однажды ты меня поймешь. Вот тогда и поймешь, и не будешь жалеть. Когда поймешь.

Я взяла листок, свернула его в четыре раза и прижала ко лбу.

– Мне страшно, Лука Демьяныч.

– Отчего?

– Боюсь многого не успеть.

– Тебя это не радует?

– Нет. Мне страшно. Я тороплюсь, но еще сильнее боюсь не успеть.

– Это прекрасно.

– Что именно.

– Знать, что ты многого не успеешь.

– Я опять чего-то не знаю?

– Ты только представь! Какая это перспектива – не успеть многого! Потрясающе… Почувствуй масштаб: не успеть многого! Это тебе не пукнуть и не успеть извиниться.

– А если успеть извиниться, то успеть всё? В глобальном смысле успеть всё?

– В таком масштабе можно и не извиняться. В таком масштабе и без извинений ты всё успел.

– Опять шутите, а я серьезно.

– Нет, девочка, я не шучу. Я только смеюсь.

– А я наоборот.

– А я знаю, – на столе в тарелке лежали яблоки, но он пошарил в карманах и достал неказистое яблочко, – хочешь яблоко?

– Отравленное?

– Нет.

– Тогда не хочу.

– Тогда читай – не томи уже своими страхами и шутками, – он начал смачно жевать яблоко. Откусывал яблоко, а жевал свои и мои слова. На меня не смотрел.

Я начала читать: «Никогда не читай этих строк вслух – прояви уважение к писавшему их. Благо, что писать и читать о себе высокопарно можно в некоторых случаях, а вот речи высокопарные произносить всегда стыдно. Не для того воздух делан.

Хочу тебе сказать несколько слов. Сейчас они тебе могут показаться странными и даже лишними – пускай. Тебе надо их прочесть, чтобы обрести то, за чем сюда ехала. Сейчас или позже. Когда наступит время, ты вспомнишь мои слова. А сейчас их надобно прочесть, чтобы было, что вспомнить в нужный момент. Я начинаю.

Первые дни. Они самые легкие. Первые дни в Париже. Возможно, в каком-то другом городе они проживаются труднее. Хотя по большому счету не важно, где ты. Первые дни есть в любом городе, куда бы ты ни приехал. Они, эти первые дни, проходят по-особому – проходят будто рядом с тобой. Ты еще не в этом городе, не среди этих людей, дышишь не этим воздухом. Ты вдыхаешь легкими, а воздуха не чувствуешь. Потому что воздух для тебя – нечто другое. Ты растворяешься. Как тень бродишь по городу.

Потом начинаешь чувствовать тело. Ты – кувшин. Пустой. Совершенно пустой кувшин. Который начинает наполняться этим городом. Этим воздухом, музыкой, словами, любовью. Ты обретаешь содержание. Французское. Итальянское. Кубинское. Разное. Любое. И если тебе хорошо – ты понимаешь, что это навсегда. Париж в тебе – это навсегда. «Навсегда» – ты ощущаешь его материальность, каждой клеточкой ты чувствуешь, что в тебе Париж. И Париж в тебе навсегда. Ты и твоя природа – это Париж. Париж и ты, вы вместе и навсегда.

И вдруг. Ты делаешь глоток воздуха. Просто глоток воздуха. Обычный глоток воздуха в обычный день. И ты вспоминаешь, как впервые почувствовал материальность твоего «парижского навсегда». Ты вспоминаешь этот момент, потому что столь же явственно, столь же физически ощущаешь, как твое «навсегда» рассыпается и растворяется в воздухе. И уже следующий глоток воздуха становится русским в твоих легких. Ты чувствуешь! Воздух Парижа, попав в твои легкие, становится русским. Ты кусаешь круасан и чувствуешь во рту вкус русского хлеба. Ты поднимаешь глаза к небу и видишь в небе Парижа небо своего родного города. И у Сены появляется изгиб твоей родной русской реки, изгиб, которого никто не видит, кроме тебя. Потому что всё, что попадает в тебя, становится русским. Твой организм не усваивает больше ничего чужестранного. Парижа в тебе больше нет. Это ты в Париже. И «Париж навсегда» кто-то для тебя отменил. Ты не можешь отменить своей природы. Ты – русский. И никакого «навсегда» больше нет. Его, оказывается, нет в природе. Ты просто русский. И здесь, и там. И даже когда чувствуешь себя парижанином до мозга костей.

Первые дни. Они самые легкие, поверь мне. Для кого-то первые дни проносятся за один день. Утром он еще не здесь, в обед – Париж для него уже навсегда, а поздним вечером он понимает, что его «навсегда» отменили. Ты в Париже. Ты в Париже русский. Ты – русский. Русский ты везде. В любом городе.

Первые дни… для кого-то они длятся годы. Есть счастливцы, которым надо прожить жизнь, чтобы увидеть этот непостижимый русский изгиб Сены, которого не видят и никогда не увидят французы. Прожить жизнь, чтобы понять: да, ты наконец-то русский.

Прожить жизнь на Родине или в другой стране – не важно. Важно – понять, в начале или в конце – не важно, важно понять – кто ты. Что в тебе навсегда. Что в тебе могут отменить в любой момент. А что в тебе просто есть. Где бы ты ни был, какой бы танец ни танцевал, на каком бы языке ни говорил со своей любимой женой и кем бы себя ни чувствовал. В этой твоей жизни, которую ты живешь сейчас. Ты понимаешь, что питает тебя всю твою жизнь.

Девонька, ты читаешь и не понимаешь: а любовь? Как же любовь? Я не жалею, что всю жизнь прожил русским в Париже. Это мой путь. По-другому слово «русский» не приобрело бы для меня такой ценности, каковую имеет сейчас. Мы всегда привыкаем к тому, что у нас есть. К Родине привыкаем, к любви привыкаем. Я привык к любви и тоскую по Родине. У меня не получилось их совместить. А ты не можешь их разъединить, но с упорством продолжаешь делать одну попытку за другой. Зачем? Зачем их разъединять? Сопротивление и упорство хороши в борьбе, а не в любви. Ты опять спросишь: а как же любовь? Жизнь больше любви, поверь мне. Но только тогда, когда тебе выпала удача любить. Если любви не случилось – твоя жизнь будет тебе казаться много меньше любви, будет казаться совсем маленькой и превратится в вечное ожидание этого светлого чувства. А жизнь больше любви. Не важнее, но больше. С такими мыслями надо встретить старость.

Знаешь, эти мысли пришли мне недавно. Года два назад. И всё время об этом думаю. Знаешь, может быть, я думаю об этом, чтобы меньше думать, почему моя жена ушла. Или Бог забрал ее у меня, даровал долгую счастливую совместную жизнь, но потом забрал, чтобы на закате я вспомнил о своей Родине? Знаешь, думать о том, что со мной теперь нет жены, мне больнее, чем грустить по Родине. Но я не хочу жить без моей боли, не хочу прожить жизнь, проводить жену и не испытывать боли потери. Я так не хочу. Иначе я бы и не узнал, что я русский и что жизнь больше любви. Очень хочу, чтобы ты меня поняла…

Надо уезжать. Ты права. Твоя природа очень сильна и ведет тебя верно, не обращая внимания на твое глупое упорство и сопротивление. Надо уезжать, чтобы было куда возвращаться. Надо уезжать в детстве, чтобы радоваться возвращению к родителям. Надо уезжать в молодости, чтобы радоваться возвращению к любимым. Надо уезжать в зрелости, чтобы радовало возвращение к детям. Надо уезжать в старости, чтобы радоваться тому, что тебе есть куда вернуться. Надо уезжать, чтобы издалека привозить себя. По частицам. По малым. Надо уезжать и возвращаться…»