Новые волны

В баре находился лишь бармен, высокий жилистый японец, на вид слегка за шестьдесят. С длинными седыми волосами и аккуратно подстриженными седыми усами. В ярко-желтой гавайской рубахе с принтом в виде затейливо прорисованных ананасов.

Я попросил виски.

– Американец? – спросил он.

– Это так очевидно?

– А, да, весьма. – У него был хороший английский, хотя он тщательно выговаривал каждый слог, словно в программе для обучения языку. – Как тебя зовут?

– Я Лукас.

– Очень рад встрече, Лукас. – Он поклонился. – Можешь звать меня Джо.

– Я вполне могу называть тебя твоим японским именем.

– Но мне хочется, чтобы ты звал меня Джо.

И я называл его Джо.

За барной стойкой, кроме выпивки, стоял маленький проигрыватель, размером меньше самой пластинки. Пластинки и звукосниматель торчали, так что Джо часто задевал их.

– Ха-ха, блядь! – восклицал он, похоже с удовольствием выдавая ругательство перед американцем.

Я спросил его, что играет. Он ответил, но я не опознал, кто это. Не смог даже понять, человек это или группа.

– Хочешь послушать «Битлз»?

– Нет, мне нравится. Я хочу слушать японскую музыку.

Это понравилось Джо. Он вытянул ящик из-под молока, который стоял под барной стойкой, и водрузил его наверх, словно подарок.

– Прошу, выбирай следующую песню. – И поклонился.

Я перебрал конверты с виниловыми пластинками, пока Джо наливал мне еще виски. В японской музыке я совершенно не разбирался, но подумал, что смогу найти что-то знакомое времен PORK. Дохлый номер. Большинство записей были японскими, но я ничего не мог определить по текстам, форме или дизайну конвертов. Даже если там и был альбом, который я уже слышал, вряд ли я смог бы его опознать, ведь я не читал по-японски.

Наконец я вытянул что-то наугад.

– Знаешь это? – спросил Джо.

– Нет.

– Послушаем вместе.

Джо поставил пластинку. Это был хэви-метал – не то, что я ожидал. Маленький проигрыватель наполнил тесную каморку гитарными риффами, вибрирующими от пронзительного визга до грязного рева, и ожесточенными битами бас-барабана, пока солист вопил что-то по-японски. Джо резко размахивал руками под ритм ударника. Я забеспокоился, что он собьет со стойки бутылку или случайно врежет мне по лицу. Ему было весело, я осознал, что и мне тоже.

Я приходил в «Ползком» каждый вечер. Обычно я был единственным посетителем, а потому удивлялся, как Джо удается оставаться на плаву. Почему мне всегда нравятся бары, в которые больше никто не ходит? Мы болтали, а я ковырялся в телефоне, проверял, не ответила ли Джилл. Нет.

Каждый вечер Джо надевал новую гавайскую рубашку и приносил новый ящик с пластинками. Он объяснил, что дома у него громадная коллекция, но поскольку бар так мал, ему приходится менять набор пластинок каждый день. Было весело пить виски и проверять новые записи каждый день.

Когда Джо спросил, не хочу ли я послушать «Битлз», я решил, что так он предлагает музыку, которая предположительно мне знакома. Но оказалось, он искренне любит «Битлз». В каждом ящике обнаруживались как минимум одна пластинка «Битлз» и как минимум один альбом «Уингз» (Джо постоянно говорил, что Пол – лучший из четверки, хотя я никогда не возражал). Он всегда ставил песни Маккартни перед закрытием, то есть когда я наконец уходил.

Мы с Джо много болтали. У него не иссякал набор тем, которые он жаждал обсудить со мной, незнакомцем, и я это очень ценил. Поскольку я осел в Токио, то большую часть дня ни с кем не общался, ведь мне не с кем было говорить.

Может, потому, что он говорил с иностранцем, Джо нравилось рассказывать о Японии. Он философствовал о месте своей страны в мире, о ее судьбе. Спрашивал, нравится ли японский народ людям в Америке.

Я тут же ощутил приступ цинизма.

– Ну, во время Второй мировой войны в двадцати двух штатах японский народ отправили в лагеря для интернированных.

Джо не понял слово «интернированных». Мне пришлось поискать для него перевод в телефоне.

– Ха-ха, блядь, – произнес он, будто просто снова задел проигрыватель.

Не знаю почему, но я не хотел, чтобы Джо казалось, будто он бы вписался в США. Я хотел, чтобы он понял, почему я оказался здесь, в Японии.

– Не забудь, азиаты – единственные, по ком грохнули ядерной бомбой, – сказал я.

Джо помолчал мгновение, слегка оскорбившись моей формулировкой.

– Японцы – единственный народ, который бомбили ядерным оружием, – поправил он.

Я кивнул и ощутил потребность извиниться, что и сделал. Я не вполне понимал, извиняюсь ли я за то, как это сказал, или за то, что вообще это произнес, или я извиняюсь от лица всей Америки.

– Мы, японцы, все боимся… – он некоторое время искал подходящее слово, – уничтожения. – И продолжил: – Дело не только в атомной бомбе. Мы боимся землетрясений и цунами. Люди забыли, но больше японцев погибло при землетрясении в 1923 году, чем при бомбардировке Нагасаки и Хиросимы.

Джо не мог вспомнить, как составлять большие числа по-английски, поэтому взял ручку из нагрудного кармана и написал на салфетке: 50 000.

– Столько погибло при землетрясении?

– Нет, в Нагасаки.

Он написал еще одно число: 80 000.

– Хиросима, от радиации, – объяснил он.