Поздним летом пятидесятого года Н. уже было двадцать один. В этом году все, что присылал брат, а также собственную стипендию Н. решили потратить на отдых Додо. Чтобы не сгореть в плавящемся Тбилиси, Н. устроилась пионервожатой в Боржомском ущелье. Тот день, когда Н. с подругой ждали поезд с детьми, ничем не отличался от всех других. Как только поезд остановился, из него вышел молодой человек и стал бок о бок с ней. Непроизвольно они посмотрели друг на друга и так же непроизвольно улыбнулись. «Боже, какая солнечная улыбка», — подумала Н., и, как ей позже признавался Э., он подумал то же самое. «Здравствуйте!» — низким голосом сказал он, и это была заря новой жизни, о существовании которой Н. и не подозревала ранее. В один прекрасный день Э. решился проводить ее, и Н. с опаской согласилась. Они оказались на ухабистой дороге, где Э. предложить взять ее под руку. Она абсолютно искренне, без тени кокетства сказала: «Что вы! Под руку меня впервые возьмет мой муж…» На второй день она уже спокойно согласилась на то, чтобы он проводил ее домой. На его вопрос: «Вы не решили, могу ли я взять вас под руку?» — она так же искренне ответила: «Ну если я уже второй день иду с вами гулять, разве вам непонятно, что здесь происходит?» Так проходило время. «А где вы учитесь?» — спросила она, сама не понимая, почему поинтересовалась этим так поздно. «В Высшей партийной школе», — спокойно ответил он. «Значит, вы будете партийным работником?» — «Да», — уверенно сказал он. Н. побледнела и попросила его немедленно проводить ее домой. «Что с тобой?!» — внезапно перешел Э. на «ты» и взял ее горячую руку. «Наверное, он подумает, что я горячая, потому что у меня туберкулез», — пронеслось у нее в голове. «Нет, все хорошо, отведи меня домой, я тебе все завтра расскажу». Всю ночь Н. не смыкала глаз и пережила ночь, полную страхов и чувства безысходности. Вечером следующего дня они оказались одни на мосту, и она наконец-то ему сказала:
— Подожди. Ты же знаешь, что я сирота.
— Знаю, — сказал он.
— Но ты же знаешь, что я не такая сирота.
— Ну сирота и сирота, — сказал он, пожав плечами. — Разве это какой-то недостаток?
— Мой папа… мой папа. — Она боялась расплакаться.
— Что твой папа?
И тут она собралась:
— Знаешь что? Мой папа — очень порядочный, преданный и мужественный человек, которого арестовали и расстреляли. Если мы сейчас поженимся, твоей карьере конец. Я не хочу быть этому причиной и лишить тебя будущего. Я не обижусь: в любом случае во всем виновата я — я должна была тебе сказать об этом раньше. Я почему-то думала, что ты учишься на историческом.
Наступила гробовая тишина. Над ними висела огромная луна.
— Ну черт с ней, с карьерой! Ты думаешь, я променяю любовь на карьеру? Папа прислал меня в Тбилиси в четырнадцать лет, чтобы я стал доктором. Вот он обрадуется! — ответил ей Э. и с облегчением выдохнул.
Как Н. позже вспоминала, в эту ночь был совершен ритуал самопожертвования.
У Э. и Н. уже были взрослые дети и внуки. Э. действительно окончил Высшую партийную школу и в течение последних тридцати лет занимал самые высокие руководящие посты. А Н. успела побывать женой ключевого министра огромной империи и первой леди маленькой страны. Э. считал, что для простого деревенского парня, который до восьмого класса босоногим бегал в школу, он прожил вполне полноценную жизнь.
После сложного, но уверенного продвижения по карьерной лестнице Э. дослуживал последние дни своего президентства — той маленькой страны, которую он возглавил двенадцать с лишним лет назад. На улице стоял ноябрь. И город был забит многотысячными толпами, которые требовали его отставки. Э. уже давно потерял свое бешеное обаяние — то ли в силу возраста, то ли от постоянных покушений на его жизнь, но отпечатки былого остались на его благородно вылепленном постаревшем лице. Н. все это время покорно и добровольно, в ущерб простому женскому счастью, но во имя той самой любви, создавала ему максимально простую жизнь. И, как она сама говорила, самые счастливые моменты ее жизни наступали тогда, когда выяснялось, что ее муж жив после очередного покушения. В свою очередь Э., как немногие мужчины, никогда не упрекал Н. в ее хронических — выдуманных и реальных — болезнях и даже ни слова не проронил в адрес ее старшей сестры Додо, которая чуть ли не до последнего жила с ними, и только после ее кончины он признался зятю, что в молодости вставал по ночам и смотрел, в порядке ли дети, которые спали в соседней комнате.