Если бы мы только не видели неба над поселком, то это бы еще ничего. Но самые наши мысли потеряли высоту. Стали двухмерными. Мы понимали только «да» и «нет». Только «черное» и «белое». Никаких неясностей. Никаких полутонов. Никакой спасительной уклончивости. Мы не умели врать. Все понимали буквально. А значит, были абсолютно нежизнеспособны. Беспомощны. За нами требовался постоянный уход. А нас бросили. Не брали на работу. Не платили пенсию по инвалидности. Многие из нас деградировали. Пропали, сгинули. Оставшиеся на плаву самоорганизовались. Чтобы вместе спастись. Или погибнуть вместе.
Мы основали Общество. Подготовили восстание простых двухмерных людей против сложных и лукавых. Против тех, кто не отвечает ни «да», ни «нет». Кто не говорит: «черное», «белое». Кто знает третье слово. Много, очень много третьих слов. Пустых, лживых. Запутывающих пути, затемняющих правду. В этих темнотах и паутинах, в этих мнимых сложностях прячется и размножается вся мерзость мира. Они дом Сатаны. Там делают деньги и бомбы. Говоря: «вот деньги для блага честных, вот бомбы для защиты любви».
Выступаем завтра. Победим. Или погибнем. Третьего не дано.
Натан Дубовицкий. Книга рыбака
Миша из Москвы выезжал редко. Бывал с родителями во Франции, Англии, Таиланде. С классом в Швейцарии.
А вот в России, так уж получилось, не был ни разу. Эту страну он представлял смутно. По рассказам отца, родившегося в Рязанской области. И унылым урокам. То ли истории, то ли географии. По тревожному гулу, который слышался из-за кольцевой автодороги. По каким-то недосмотренным артхаусным фильмам.
Поэтому ожидал, что на первой же загородной станции в электричку ворвутся пьяные дегенераты. Нанесут вина и грязи. Начнут петь и драться.
Но в вагоне было тихо и опрятно. Исчезла из виду Москва. Приближалось уже Ожерелье. Ада не было.
За окном то проглядывало спокойное нежаркое солнце. То моросил нехолодный и даже немокрый как будто дождик.
Смирные речки, сонные поселки. Уютные кладбища. Никакой бесшабашной шири. Ни дремучих лесов, ни бескрайних полей. Так, поляны, огороды… Настоящая Россия. Невелика оказалась.
Обволакивающая, расслабляющая бедность кругом. Хорошо.
В Ожерелье пересадка. Поезд на Павелец. Вагонов поменьше. Народ пониже.
Здесь пели. Но не для разгула — для пропитания. Негромко и недолго. Два пожилых человека в пехотной форме. Солдатские погоны не шли к их возрасту, вполне полковничьему.
Голоса у них были тоже солдатские. Какими кричат на войне. Когда бегут. Не в атаку, а наоборот. Песни явно самодельные — кривые, неладные. Пассажиры поспешно совали им мелкие деньги. Чтобы скорее спровадить в другой вагон.
Когда певцы ушли, три женщины, неподвижно сидевшие напротив Миши, зашевелились. Достали из сумок еду. Каждая что-то доставала и давала двум другим. Хлеб, яйца вкрутую, сыр. Котлеты, шоколад.
Соли ни у одной не нашлось. Старшая, почти старуха, сделала за это выговор младшей. Совсем юной. Видимо, в их таинственной иерархии ответственной за соль.
Женщина средних лет заметила, что без соли лучше. Здоровее. Младшая посмотрела на нее с благодарностью. Старшая с осуждением.
Они были похожи друг на друга. Как будто одна в трехмерном времени. Подумал Миша. И захотел есть. Вспомнил, что в сумке несколько пачек галет. Но достать постеснялся.
Ведь пришлось бы из вежливости предложить им. А они могли бы решить, что он к ним привязался. И намекает, что надо в ответ чем-то поделиться с ним. Им могло бы показаться, что он понуждает их к обмену. Нежелательному, неравноценному. Невежливо получилось бы.
Они поели, убрали остатки в пакет из-под хлеба. Замерли. Вышли на платформе Милославское.
Младшая посмотрела на него с перрона. Просто посмотрела. Ему стало ясно, что это лицо он запомнит навсегда. И немного страшно. Как обычно бывает от всего, что навсегда.
Отныне, что бы он в жизни ни делал, он будет чувствовать на сердце прощальный взгляд женщины. Непрерывно. Почему-то. Ну что ж… Значит, буду чувствовать. Сказал себе и успокоился.
Вагон тронулся. Удочки и сачок покосились. Он поправил их. Плотнее прижал ногой к стене. Придвинулся ближе к окну.
Проверил обеззвученный смартфон. Двенадцать пропущенных. В основном маминых. Папин один. Но очень строгий. Кстати, Миша удивительным образом по тону различал звонки отца и матери.
Повернулся к лежавшей на скамье сумке, чтоб достать галеты и книгу.
На сумке лежал бутерброд с сыром. И шоколадка. Миша попытался открыть окно. Чтобы сказать спасибо. Молодой женщине. Или всем троим. Но молодой особенно. И предложить галеты. Окно не открылось.