Новый Декамерон. 29 новелл времен пандемии

Мы с матерью жили на десятом этаже. Бези Дюра – на четырнадцатом. Мы знали это, так как иногда одновременно пользовались лифтом, и тогда нам приходилось подниматься, а потом до ужаса долго ехать вниз – с ней, сильным запахом ее табака и тремя огромными, мощногрудыми черными псами, на закате волоком таскавшими ее по округе.

Маленькая, с резкими чертами лица, Бези служила источником всеобщего восхищения. Она приехала в город после какой-то далекой войны, ее подробности не мог до конца понять никто, даже моя мать. Никто не знал, откуда у нее такие красивые вещи или на какие кнопки ей удалось надавить, чтобы поселиться в Морнингсайде. Она разговаривала с собаками на языке, который никто не понимал, и полиция периодически заезжала к нам проверить, может, псы наконец одержали верх и съели Бези, как, по слухам, сожрали какого-то несчастного урода, пытавшегося ограбить ее во время прогулки. Это были, конечно, не более чем слухи, но их оказалось достаточно для того, чтобы жители дома засыпали власти жалобами на нее с требованием убрать собак.

– Ну, этого никогда не будет, – заявил мне друг Арло, живший в парке вместе со своим попугаем ара.

– Почему?

– Потому что псы – ее братья, дорогуша.

Я никогда не питала иллюзий, что Арло говорил о родстве хозяйки с псами в каком-то переносном смысле. Ведь тайну он узнал от своего попугая, а тот сам слышал ее от собак. Некогда они были прекрасными, пленительными, исполненными всяческих совершенств юношами, но в какой-то момент, пока Бези перебиралась со своей родины на нашу, жизнь лишила их возможности сопровождать сестру в богоданном виде. И, как утверждал Арло, Бези заключила сделку с какой-то сущностью, превратившей их в собак.

– В тех самых собак? – спросила я, вспомнив покрытые пеной пасти и изрытые складками морды.

– Они и впрямь производят впечатление. Я думаю, в этом-то все и дело.

– Но зачем?

– Ну, им здесь рады больше, чем большинству людей, дорогуша.

Я причиняла Арло немало огорчений, но насчет собак поверила, в основном потому, что мне было восемь лет и я точно знала: попугай врать не может. Кроме того, в пользу этой версии свидетельствовало множество доказательств. Псы питались лучше, чем мы. Бези через день ходила в мясную лавку и возвращалась с бумажными пакетами, после чего во всем доме пахло жареными костями. Она всегда говорила с собаками только шепотом, а те, ежевечерне выходя из дома, выстраивались впереди нее клином, и никто не видел их до утра, когда хозяйка вслед за ними торопливо возвращалась по окрашенной красным восходом улице, как будто между ней и разгадкой ее жизни оставалось лишь несколько секунд. Квартира Бези, на четыре этажа выше, имела такую же планировку, как наша, и я воочию видела, как собаки бродят по просторным комнатам, следят за ней желтыми глазами и пыхтят, сидя на белой парусине – такая бывает у художников и, по моим представлениям, непременно покрывала ее пол.

Касательно Бези все упускали из виду множество подробностей, легко выводимых логическим путем. Самым важным являлось то, что она, конечно же, писала картины. Ее пестрые куртки и кожаные сапоги всегда были забрызганы краской. Краской были запачканы ногти у основания, замызганы ресницы, причем ярко, это бросалось в глаза даже с дерева в конце квартала, откуда я иногда следила за ней и где собаки порой, учуяв меня, окружали ствол и рычали от беспомощности; наконец внизу появлялась голова Бези, и она начинала говорить со мной на колченогом языке, привезенном ею с родины.

– Ты ведь понимаешь ее, правда? – спросила я как-то подругу Эну, приехавшую в Нью-Йорк, по моим предположениям, примерно оттуда же, откуда и Бези.

– Нет, – презрительно ответила Эна. – Это совсем другой язык.

– Звучит похоже.

– Да не тот это язык.

Эна со своей тетей поселилась на четвертом этаже всего год назад, а до того ее семья провела семь месяцев на карантине, где она, подцепив какую-то болезнь (впрочем, не ту, из-за которой ее изолировали), потеряла около половины веса, так что, когда мы гуляли по улице, я считала своим долгом одной рукой прижимать ее к себе, чтобы Эну не унесло на вершину холма или не сдуло в реку. Сама она, казалось, вообще не сознавала собственной малости. Эна была угрюма, с зелеными глазами и, научившись этому в лагере, умела вскрывать замки (я думала, подруга рассказывает о летнем лагере, но она всегда говорила просто «лагерь», и скоро я поняла, что имеется в виду нечто другое). В любом случае ее умение позволяло нам проникать в ранее недоступные мне закоулки Морнингсайда, например в подвальный бассейн со скучной мозаикой, изображавшей русалок, или на крышу, где мы оказывались на высоте темных парапетов центра города.

Любопытство Эны превратило ее в отъявленного скептика. Даже когда я изложила ей доказательства и поставила «Лебединое озеро», она не купилась на все эти россказни насчет собак-братьев Бези Дюра, по ночам превращающихся в людей.

– Кто их превратил? – хотела она знать.

– Что?

– Кто их превратил для нее в собак?

– Не знаю… А разве там, откуда ты приехала, нет людей, которые это умеют?

Эна покраснела.