Новый год по новому стилю

       Гришу это смутило не меньше, а то и больше, чем меня, но он быстро решил этот вопрос по-мужски — объятиями. И прижимал Любу к груди сильнее, чем даже меня в порыве страсти. Сейчас вся его страсть сосредоточилась на ребенке, и я стояла у них за спиной, связанная по рукам и ногам чувством материнской беспомощности. Я не знала, как помочь родимой кровинушке сделать со мной шаг из привычного мира в неизведанный. Неужели так и простою истуканом у дверей дома, в котором меня встретили с распростертыми объятиями? Григорий Антонович, так нечестно — дайте мне хоть какое-то распоряжение. Вы же начальник в конце-то концов!

       — У нас торт в холодильнике! — ответил он то ли на мои молчаливые просьбы, то ли на какой-то вопрос Любы, который я не расслышала. То ли завел речь о сладком, когда все остальные попытки растормошить ребенка с треском провалились.

       Что-то действительно трещало — не пол же под ногами, здесь плитка, до паркета далеко… Это под ребрами щемит или ломается тонкий лед, образовавшийся по желанию Мороза на моем жизненном болоте. Бежать, бежать, бежать… Вперед, к холодильнику, к торту мечты, к горячему чайнику, дорогущему фарфору…

       — Черт!

       Я смотрела на осколки у своих бестапочных ног — я забыла про тапки и про осторожность.

       — Лиза… — сначала в голосе хозяина чашек прозвучало осуждение, но не трагическому действию, а моим словам, а потом послышался смех: — На счастье!

       Люба уже крутилась рядом со мной с метелкой, которую успела выпросить у счастливого папы. Я продолжала сидеть на корточках перед осколками прежней — когда-то ведь явно счастливой — семейной жизни Григория Вербова. На глазах наворачивались непрошенные слезы, и я боялась поднять их даже на дочь и позволила Любе убрать все осколки самостоятельно.

       — Лиза, разве нам не хватит пяти чашек?

        Гриша протянул мне руку, но я ее не приняла. Не хотела, чтобы он почувствовал мое волнение. Встала сама и одернула юбку из нового гардероба. Слишком короткую — но не я ее выбирала. Но достаточно длинную, чтобы послужить полотенцем для влажных рук.

       — Пока и трех хватит, — продолжал Гриша уже где-то у самого моего уха. А я так и не взглянула в его сторону. — Пока хватит…

       На что он намекнул сейчас? Я втянула живот и наконец подняла на бывшего хозяина бывшей чашки глаза, бывшие на мокром месте.

       — Не люблю, когда бьется посуда. Красивая посуда. Не люблю… — произнесла я в оправдание прилипшим к ресницам слезинкам.

       — Это не посуда. Это прошлое. Пусть бьется. Оно ушло и им не порежешься…

       И только на этих его словах я взглянула на своего ребенка: Люба уже скинула с совка осколки в автоматически открывшееся перед ней блестящее мусорное ведро. Я схватила ее за руки — все пальцы целы, слава богу! Что же я творю, во что впутала ребенка…

       — Блюдца достает Люба! — зачем-то объявил Гриша голосом ГАВа и, подхватив мою дочь на руки, отнес сначала к раковине вымыть руки, а затем уже поднял к стенному шкафчику с зеркальными дверцами.

       — Одно можешь разбить, — Гриша скосил в мою сторону глаза и подмигнул.

       — Я не хочу ничего бить, — отвечая, Люба даже малость надулась. Ага, решила, что ее, как и мать, посчитали безрукой.

       Я сжала пальцы до боли, до хруста… Или это снова дрожал под весом моих страхов тонкий защитный морозовский лед. Нет, это хрустнул под ногами маленький осколок и намертво завяз в капроне… Но я сдержалась, не вякнула даже проклятье — не надо еще сильнее смущать ребенка: будто ругая за то, что не весь сор за матерью вымела. Но вынуть осколок незаметно от Вербова не получилось. Он резко опустил Любу на стул — да, заставил ее на нем стоять. И шагнул ко мне.

       — Допрыгалась?

       Ах, какое замечательное слово он выбрал… Как всегда… Да, допрыгалась за разбивание свадебных сервизов!

       Теперь на стуле сидела и я — хорошо, не стояла, хотя так бы Вербову не пришлось наклоняться, чтобы стянуть с меня колготки. Лучше бы сказал словами — я совершенно не поняла его намерений, а потом отпираться стало поздно, но я всеми силами старалась скрыть охватившую меня дрожь от быстрого, совсем неласкового прикосновения мужских пальцев к коже горячего бедра. Это уже было, утром, когда я глотала голодные слюни, глядя не на дымящуюся чашечку с кофе, а на подающего ее мужчину. Вылезая из теплой постели, Гриша накинул только халат, прямо на голое тело — завтрак до душа; может, у него так и заведено, а не сделано исключение для меня…

       — В душ по очереди, — сверкнул он тогда морскими глазами. — Иначе Любу заберём только второго января.

       Я тяжело сглотнула. Так же, как он. Темнота спальни не помешала мне запомнить его тело, изучив на ощупь. Халат теперь не помеха моему шальному голодному воображению. И даже ребёнок не помеха, как выяснилось.

       — Гриша, что ты делаешь?

       Я смотрела, как мусорное ведро сожрало колготки. Он не понял вопроса. Ещё бы! Даже не посмотрел, пошла ли по стопе стрелка. Что делать? Привыкать к такому отношению к вещам? Или наоборот отучать его, приучая к строгой экономии. Ага, той, которую господин Вербов проповедует в офисе. Явно три месяца копил мне на новые колготки!

       — Они были целые… Наверное…