Новый год в октябре

— Во! — заорал Чукавин скандальным своим голосом. — От таких все зло! Эгоисты и трепачи. А что он мне вчера сказал?.. Город, мол, — скопище пороков и грязи. Смог, отходы, никотин-алкоголь. Я, говорит, уезжаю вскорости в горы. Буду нюхать цветочки, смотреть на звезды и заниматься, чем хочется. А вас — на фиг.

— Минутку, — встрял Лукьянов. — Ты куда это намылился, Рома?

— В Осетию, — отчужденно ответил тот. — В один небольшой поселок. Буду преподавать математику в школе.

— Вот так вот, — сказал Чукавин. — А математическая модель датчика и расчет «Лангуста» — это ему до фонаря.

— «Лангуст» я рассчитаю, — произнес Навашин устало. — А анализатор — бред! Плод, созревший в праздной голове; плод, доказывающий, что древо познания — саженец. Врачи бессильны и уповают в своем бессилии на технику. Но рак ей не победить. Его победит лекарство. Или математика.

— Хе, — сказал Чукавин. — Математика!

— Да, — кивнул Навашин. — Составить систему уравнений и решить ее. Найденные неизвестные — компоненты лекарства.

Лукьянов, беззвучно смеясь, качал лысой головой.

— И дело в шляпе! — выдавил он сквозь смех. — Тебе легко жить, Рома, с таким запасом идеализма, завидую. Но почему заниматься математикой в Осетии удобнее, чем здесь?

— А здесь я не занимаюсь математикой, — отрезал тот. — Здесь я трачусь на прикладные, ремесленные выкладки.

— Так. А какая математика тебе нужна?

— Теория чисел, алгебраическая геометрия…

— Она что, неприменима на практике? — с интересом спросил Лукьянов. Он, чувствовалось, готовил подкоп.

— Нет. Почти нет.

— Ну, а философская ценность в ней по крайней мере имеется?

— Надеюсь.

— В таком случае все твои доводы, Рома, пустословны и бесполезны, как некоторые красивые формулы. А шубе, в которую ты запахиваешься от людей, недостает идейной подкладки. Что здесь ты сидишь, что в горах, труд твой так или иначе перейдет к людям, хоть ты от них, мягко говоря, не в восторге. А потому ты тоже косточка на одном из метров дороги. Которая, по твоим словам, никуда не ведет. А вообще болтовня это… Будем проще. Делай порученное дело, в нем твое счастье и так далее. Смысл. И вообще концепция великого общества Страны Советов.

— Очень может быть. — Роман теребил бородку, густо росшую на его сухом, красивом лице. — Только, делая порученное дело, мало кто знает, для чего оно… Да и кого это интересует! Главное — быть как все! Попади некий делопроизводитель из главка в восемнадцатый век, неплохо бы там прижился, уверен! Ходил бы в должность, получал свои рублишки, мечтал о прибавке жалованья…

— А между прочим… — начал Чукавин, но договорить ему не дали.

— Все, братцы, — внятно объявил Лукьянов, постучав пальцем по стеклу часов. — Привал закончен. Дорога зовет.

Все как по команде повскакивали с мест и, стряхивая с себя крошки, загремели пустыми тарелками и чашками.

Роман отошел к своему столу, заваленному перфолентами, и, шевеля губами, застыл над ними в озабоченной позе. Округлые бугорки лопаток маленькими крылышками выпирали из-под свитера на его сутулой спине.

«А все-таки он с сумасшедшинкой, — снисходительно и грустно размышлял Прошин, в какой уже раз преисполняясь симпатии к этому человеку. — Чудило. И что ему надо? Найти формулу, за которой увидит Бога или лицо мироздания?»

— Пошел я в столовку, пожалуй что, — А то чай этот с философией вприкуску… Живот подвело!

К Бегунову он заглянул под вечер, но неудачно: у директора сидел заместитель министра Антонов, дверь кабинета бдительно охранялась секретарем, и Прошину указали на кресло.

Пришлось ждать.

Сначала он нервничал, кляня высокопоставленное препятствие, потом успокоился, придвинул кресло к батарее, уселся, упершись локтем в низкий подоконник, заставленный горшочками с какой-то непривлекательной растительностью, закурил и, глядя на сгущающиеся за окном сумерки, погрузился в опустошенное оцепенение.

В «предбаннике» звенели телефоны, шла возня с бумагами, дробно и сухо, как швейная машинка, стрекотал телетайп…

И вдруг — взрыв тишины. Торжественной и напряженной, какая обычно предшествует взрыву бомбы. Главная дверь НИИ отворилась, и появился Антонов. Точнее, его живот. А уж затем пегие седины, очки в золотой оправе, дородное, суровое лицо…

— Наконец-то, — отчетливо, с ленцой вырвалось у Прошина. — Наговорились. Бонзы.

Голова Антонова медленно повернулась в его сторону.

— Простите, — осведомился тот с грозной иронией. — Я отнял у вас время?

— Было дело, — рассеянно кивнул Прошин, отыскивая глазами пепельницу.

Бросить окурок в горшочек с казенной флорой, куда до того стряхивал пепел, было неудобно.

На лице Антонова явственно проступило удивление с первыми признаками нарождающегося гнева.

— Вы тут работаете? — спросил он, глядя на Прошина, как психиатр на пациента — с каким-то сочувственным презрением.

— Да, — сказал тот чуть ли не с сожалением. — Работаю, знаете ли… — И опустил окурок в пустую склянку из-под клея, заткнув ее горлышко пальцем. — Начальником лаборатории.