Новый год в октябре

— А-а, — протянул Боря с невыразимым презрением. Он отступил на шаг и, поправляя свои мушкетерские волосы, взглянул на Прошина так, словно приготовился с одного маха проломить ему череп. — Но нас вроде никуда подвозить не надо…

Он, видимо, был обо всем информирован.

Прошин рассеянно отвернулся. Оскорбление было столь велико, что убило способность к каким-либо эмоциям, лишь отстраненно представилось, как сейчас с размаху, боком он ахнет этому мерзавцу коленом в солнечное сплетение и, когда тот, по-рыбьи разинув рот, начнет оседать на землю, подцепит его апперкотом в челюсть.

— Вы мне что-то хотели сказать? — Она демонстративно прижалась к парню.

— Что-то, наверное, и хотел… — ответил Прошин задумчиво.

— Ну вот вы вспоминайте, а мы пошли, — высказался Боря, торопливо увлекая ее прочь.

Прошин посмотрел на машину. Крыло Зиновий выправил замечательно — ни намека на вмятину. Мастерски выправил. Великолепно. Отлично выправил Зиновий. Да.

Эмоций по-прежнему не было. Никаких. Лишь тоскливо засосало под ложечкой, и сразу нахлынула убивающая все мысли усталость.

— Перерыв, — сказал Лукьянов и защелкал тумблерами, отключая питание.

Стрелки завалились набок, ровный гуд приборов сменился невесть откуда взявшимся писком, и Глинский не сразу сообразил, что это пищит у него в ушах.

Он истомленно закрыл глаза. Хотелось спать. Оказаться дома, задернуть шторы, сжаться в комок под теплым одеялом и, отогревшись, провалиться в черноту… И все из-за дикой головной боли, жирным червяком шевелившейся где-то в виске. Она преследовала его с утра, но на работу он все-таки поехал. Его подгоняли расчеты, не давая права ни на болезнь, ни на отдых. Расчеты! Им не виделось конца и края, а зависело от них так много, что, по сути, зависело все. Он едва не застонал от досады, когда послышался скрип крана, струя воды шумно хлестанула в раковину, и вслед за тем зачавкало в руках Лукьянова склизкое, размокшее мыло. Каждый звук доставлял Глинскому муки; каждый звук тревожил червяка, заставляя его с содроганием впиваться в воспаленную плоть.

— Такими темпами, Сергей Анатольевич, — говорил Лукьянов, брезгливо оттирая грязь на ногте, — мы покончим с этой «Лангустиной» к Новому году, а?

— Смотря к какому новому, — сказал Сергей первое, что пришло на ум, и страдальчески смежил веки.

— Х-хэ, — отозвался Лукьянов, искоса взирая на него Таков был стиль их разговоров: несколько фраз, непосредственно касающихся работы, два-три праздных вопроса Лукьянова и, соответственно, два-три ответа Сергея, постоянно неопределенных и сухих. Лукьянова он сторонился, недолюбливал и инстинктивно опасался, хотя почему это так, ответить себе не мог. Впрочем, достаточно было того, что подобным образом к Лукьянову относился Прошин.

— Вы очень плохо выглядите, — заметил Федор Константинович. — Заболели? Может, домой поедете? А я уж тут один, а? Попросили бы Лешу, он бы отвез…

— Х-хэ, — отозвался Сергей, вялой рукой листая бумаги.

— А что? — Лукьянов снял халат. — Он человек сострадательный, не откажет.

Голос Лукьянова туго стучал в голове; червяк, как ошпаренный, свивался в кольца, кусал, тянул на себя что-то изболевшее, кровоточащее. Глинский вздохнул. Во вздохе его была ненависть. Ему хотелось закричать, чтобы непрошеный собеседник умолк или катился ко всем чертям, но кричать было нелепо… Качнувшись, он шагнул к раковине, подставил висок под перекрученную струйку воды. Заныла опаленная холодом кожа; вытянулся в струнку червяк, пронзенный морозной иглой, медленно вползавшей в мозг. Глинский, сопя, терпел эту пытку, потом не выдержал, отпрянул, вздрогнув от студеных капель, скользнувших по шее…

— Оу! — донесся возглас Лукьянова. — А вы перетруждаетесь… Это вам зачем? Диаграммы… — Он с любопытством разглядывал графики, разложенные у Сергея на столе.

— Немедленно положите все на место, — тот приближался к нему, вытирая на ходу руки похрустывающим вафельным полотенцем. — Слышите?

— Господи, — засуетился Лукьянов. — Пожалуйста-пожалуйста… Я ничего и не трогал… Так, из любопытства. Если диссертация, что особенного? Я сам с удовольствием помогу…

— Какая еще диссертация! — Сергей раздраженно запихивал бумаги в стол. — Мне только ее не хватало! — Он перевел дух и со стоном коснулся рукой виска.

— Голова, — участливо сказал Федор Константинович. — Продуло? Или…

— Или! — огрызнулся Глинский, сверкнув мутным от страданий глазом.

— Вот что, — сказал Лукьянов. — Сядьте-ка смирно и закройте глаза.

И в тот же момент Сергей почувствовал на виске, на затылке сильные, мягкие пальцы. Червяк насторожился. Пальцы неспешно двинулись вдоль головы. Движения их были бережны, приятны, и от этих вкрадчивых прикосновений Глинский пошел мурашками.

Он не знал, сколько продолжался массаж, впав в какую-то сонную истому, но вскоре отстраненно уяснил: боль пропала. В виске, правда, чуточку покалывало, но проклятый червяк исчез без следа, оставив после себя холодную, сосущую пустоту.

— Вы… — начал Глинский изумленно.