Новый год в октябре

— Коля, — сказал он, отвернувшись. — Я обещаю… Твой анализатор будет… сделан. Во что бы то ни стало. Я обещаю.

Приглашений на встречу Нового года поступила уйма; приглашали всякого рода знакомые, Таня с Андреем, родственники. Но ехать никуда не хотелось. Как обычно, перед праздником у него испортилось настроение; вернее, не то, чтобы испортилось, а пропало настроение праздновать, и, пребывая в тишине квартиры, он испытывал горькую, торжественную сладость своей отделенности от мира людей, похожую на смутное приближение к мудрости. В такие минуты ему казалось, что по-настоящему понять людей можно лишь вдалеке от них, от их веселий и застолий, наедине с собой, припоминая лица, слова, поступки и постепенно, будто кусочек за кусочком очищая икону от черных, непроглядных слоев, открывать характеры, оголять чувства, постигать тайный смысл человека — его души, его жизни.

Итак, он готовился встретить Новый год в компании Второго, относящегося к его затее равнодушно-положительно. Но вечером раздался телефонный звонок. Звонил школьный приятель Валера Успенский — ныне популярный артист кино и театра. Валера также приглашал… И Прошин внезапно для себя согласился.

«Наклюкаюсь», — решил он и, прихватив Второго, поехал.

Дорога к дому Валеры лежала долгая и муторная. До метро Прошин решил пройтись пешком, к тому же пробиться в троллейбус было невозможно: народ гроздьями висел на подножках.

Метро тоже было переполнено. Прошин едва влез в вагон, прижимая к груди портфель с бутылками. Он проклинал все на свете. Однако постепенно озлобление сменилось у него мрачным философским спокойствием, и, пристроившись в уголке возле двери вагона, он угрюмо разглядывал публику, размышляя:

«Надо же… Вся эта масса людская — будущее кладбище. Пройдет каких-нибудь лет шестьдесят — и…» Он представил скелеты, висящие на поручнях, тряся черепами, спорящие об освободившемся месте, читающие газеты, и усмехнулся. Но усмешка не очень-то и получилась: в плане конечной перспективы он мало чем отличался как от тех, кто ехал сейчас рядом с ним, так и вообще от всего прошлого и настоящего населения планеты.

Напор бодрой толпы вынес его на платформу. Пуговицы на пальто — как не бывало, на портфеле — царапина. Пока он с тоскливой растерянностью оценивал ущерб, его оттеснили от выхода. Двери шипели, не в состоянии захлопнуться. Желающих было много.

— Осторожно, двери закрываются, — сказал динамик приятным, записанным на пленку голосом.

В вагон, выдергивая застрявшую между чьими-то животами сумку, протиснулась женщина. Прошин, решивший подождать следующий поезд и вставший поэтому поодаль, с изумлением признал в ней Ирину. Знак судьбы…

— Граждане, — сказал динамик грозно, — отпустите двери! — Это был уже голос машиниста.

Алексей ожесточенно заработал локтями. Он был обязан попасть в этот вагон! Неслась ругань. Под шумок кто-то основательно пихнул его кулаком под ребра. В створки дверей вцепился, раздвигая их, изрядно подвыпивший дядя. Прошин напирал на него сзади, помогая. Но дядя передумал.

— А ну… к черту! — сказал он и убрал руки.

Створки щелкнули, поезд дернулся и воющей голубой стрелой вонзился в арку тоннеля. Прошин возмущенно ругнулся на дядю. Перрон взорвался заливистым хохотом. Он непонимающе оглядел смеющихся людей и тоже невольно улыбнулся. А затем сел на скамью в мраморной нише и, закрыв лицо ладонью, смеялся долго и самозабвенно. Все кончилось. Да и зачем ему эта капризная девочка? Он ведь хотел не ее, он хотел Олечку — любящую его, наверное, и поныне, невозвратимую… Да, все кончилось. Все. Если не считать боязливого, робкого сомнения где-то в глубине: а вдруг, если все-таки нужна ему именно она, Ирина?!

Прибыл он с некоторым опозданием. Веселье, судя по звону посуды и доносившимся голосам, уже бушевало вовсю. Последовали объятия, рукопожатия, и вскоре Прошин был усажен за стол по соседству с очаровательной и обезоруживающе коммуникабельной особой, представившейся как Анечка.

В дымном праздничном гомоне, ковыряя вилкой утку с моченым яблоком, Прошин обозревал собравшихся. Компания делилась на три части. Часть первую составляла богема, то есть коллеги по театру с женами или подругами, режиссеры и прочие сопричастные к искусству. Часть вторую комплектовала публика из сфер более приземленных, но не менее значимых по общественному своему статусу: был тут большой человек из системы «Автосервис», равный ему по рангу — из служащих торговли; два председателя кооперативов: один — гаражного, второй — квартирного; особа, представившаяся как Анечка, имела высокую квалификацию парикмахера и, кроме того, специалиста по вопросу облысения и как с ним бороться. Третью часть составлял Прошин. Он был просто друг детства знаменитого Валеры.

— Театр отмирает, друзья мои, — говорил раскрасневшийся молодой человек, сидевший рядом с Анечкой. — Я не собираюсь ничего доказывать, это ясно и так.

— Ну, знаете… — морщился режиссер напротив, вонзая вилку в кусок семги. — Это — какой театр…