Новый год в октябре

— Леша, я не могу с ним. — Она опустила голову, пальцы ее сжались, зябко ссутулились плечи, словно она готовилась произнести то, что хотела сказать давно, но не решалась, не находила сил…

Прошин затаил дыхание. Он понимал, он знал ее слова, пока еще не высказанные слова о том, что она хочет быть с ним, и только с ним, что он нужен ей, что она любит его, что… Давно, как неминуемого выстрела в упор, он боязливо ожидал этих слов и давно научился выбивать у нее оружие, упреждая ее на какой-то миг, но успевая упредить непременно.

— Да брось ты, — сказал он, отправляясь на кухню. — У кого без недостатков? Он хочет тебе добра — это главное. А по сравнению со мной Андрюха не мужик, а ангел.

Мысли его катались, как бильярдные шары:

«Вот оно… Сейчас начнется… Сцена».

Все складывалось совершенно не так, как хотелось. И виноват в этом он сам, желавший разговора с ней, как с человеком, способным помочь в делах ни больше ни меньше как деликатно-служебных, но по дурацкой, смехотворной близорукости не рассмотревший деталей: настроения, места и еще — кем приходится ему этот человек.

«Деловые переговоры с любовницей. Первый раунд! — гоготал Второй, заставляя Прошина холодеть от раздражения. — И где? Ладно бы за столом в кафешке…»

Поджав губы, молча, Прошин выставил на стол бутылку вина, положил коробку конфет, ощущая на себе взгляд Тани — ироничный, тоскливо-сосредоточенный… Он читал ее мысли: «Аксессуары любовного рандеву. Винишко, шоколад…»

Она встала. Прошин замер — сейчас подойдет, обнимет, начнутся мольбы, убеждения, всхлипы… Но нет.

Она дернула свисающий по стене канатик, зажгла люстру; свет метлой мазанул по интиму полумрака, вымел его прочь, стало удивительно светло и сразу даже легко как-то…

— Знаешь, Леша, — сказала она устало, — давай-ка я приготовлю тебе ужин. Ты пришел с работы, хочешь есть, зачем эти конфетки? Где мясо?

Прошин мотнул головой, удивляясь вроде бы.

— Ну… в холодильнике… Рыба.

Глаз на нее он не поднял. Почему-то не мог. Услышал шелест платья, шаги, чиркнула спичка, громыхнула плита.

Он смежил веки, постоял так чуть, затем прошел на кухню. Там, брызгая маслом, шипела сковорода. Таня обваливала в муке карпов.

— Идиллия, — высказался Прошин, и тут будто кто-то изнутри пропихнул следующие слова — скользкие, но сглаживающие все, что было до них: — Смотрю и думаю: везет же дуракам на жен.

— Ну, так отбивай этих жен, что же ты?

— Боюсь. — Прошин зевнул. — Я ведь тоже вычисляю. Плюс относительно ужина, еще некоторые подобные плюсы… Но и минусы — нервы, силы, слова… — Он оперся на косяк двери.

— Есть жены, экономящие нервы, силы и слова.

— Чьи, свои собственные?

— Нет, мужа, разумеется.

Она не оборачивалась. Руки ее работали механически, а спина была напряжена, будто в ожидании удара.

— Да, но идти в загс, — Прошин усердно зевал, — лень…

— Разве дело в бумажке?

— Конечно. В бумажке большая сила. Документ — это барьер. Много разводов не состоялось именно из-за него. Морока. А женщина спокойна только тогда, когда чувствует, что держит мужчину, что он в узде. И как только замечает, что ему не до нее, начинается паника. Вот тут-то и вступает волшебная сила бумажки. Это опора для любой бабы… Да ты рыбу-то переворачивай — шянь подгорела! Н-да. А словеса типа того, что загс — мещанство, главное чтобы вместе и свободно, — трюк старый и дешевый. Провокация! Пройдет годик-другой этакой свободной любви, и кончится она черной реакцией: претензиями, проблемами, скулежом и волей-неволей надевает очередная жертва мужского пола черный траурный костюмчик и идет регистрироваться в этот самый загс. А сияющая невеста поддерживает его за локоток — кабы не оступился драгоценный от огорчений, не упал и не испортил себе что-нибудь. В организме. Да ты переворачивай, переворачивай рыбу-то, подгорит! — Он говорил грубо, с хрипотцой даже, преисполняясь досадой от пошлой топорности своего монолога, но зная, что это единственно верная и жесткая защита, а может, и избавление, в конце концов… Ведь она вспомнит все, сказанное им, и вспомнит не раз, а это оттолкнет… — Ты чего насупилась? — продолжил он так же простецки невинно. — А? Не то я ляпнул?

— Да нет, — она качнула плечом. — Логика железобетонная. — И в сердцах: — Ладно…

Горькая мысль-усмешка: «Выиграл…»

— Слушай… — Он отнес в комнату хлебницу, тарелки, дождался, когда Таня сядет напротив. — У меня миль-пардон, производственный вопрос: в данное время вашу фирму ссужают финансами, не так?

— Наверное… — ответила она рассеянно. — Нет, правильно. Я слышала… будут закупки аппаратуры, строительство… Вам, кажется, должны заплатить… Можно я погашу люстру?

— Конечно-конечно.

И вновь вкрадчивый полумрак.

Прошин кашлянул.

— Так, значит… Как там, кстати, друг Соловьев?

— У него неприятности. — Она поправила волосы, аккуратно взяла вилку, ковырнула золотистую корочку карпа. — Оперировал на днях старуху с застарелой язвой, а необходимости, как оказалось не было… Итог плачевный: сердце не выдержало наркоза. Умерла на столе. Ошибка банальная…