Новый год в октябре

- Да, Леша, да! – Она резко приподнялась на локте. – И ты лжешь, и я лгу! И к чему это нас приведет? К пустоте. Мы и так уже в пустоте, только не хотим в этом себе признаваться. Мы боимся совершить поступок… Мы привязаны к тухлому, но уютному бытию. А я уже не могу так! А с Андреем мне попросту невыносимо! Как с трупом в одной комнате! Но только пройдет время – и смирюсь! Алешенька, - она гладила его теплыми ладонями, - мой самый красивый, самый замечательный; ты умница, ты – все для меня! Давай начнем все вместе… Я хочу детей, мне уже тридцать лет, тридцать! Скажи, только скажи, и я уйду от него.

«Ну, я нарвался, - с раздражением подумал Прошин. – Куда ты зовешь меня, девочка? Туда, где будешь гирей на моей ноге, и где я стану твоим горем и разочарованием? Я еще не начал свою жизнь, я в начале пути, а ты предлагаешь тупик…»

- Я тоже люблю тебя, - сказал он, придав голосу глухоту и растерянность. – Но… я часто думаю об этом… получится ли у нас семья? Я боюсь принести тебе несчастье, пойми! («Дай, дай ей надежду, иначе тебе не уйти отсюда легко!»). Я обязан все взвесить. Ради тебя. А для этого необходимо время.

Она заплакала. А он лежал, гладил ее волосы и мечтал, когда же наконец вырвется отсюда…

«За все надо расплачиваться. А жаль! »

- Хорошо, - шепнула она, утирая слезы. – Подумай. Я сейчас… - Она встала. – Чай принесу.

Оставшись один, он осторожно, с облегчением вздохнул. Надо уходить. Завтра, когда наступит по-змеиному мудрое утро, им будет особенно тягостно и неудобно друг перед другом – словно кто-то видел их голых в окно. А для нее эта ночь – каторга. Она – любовница, не жена, вставать ей рано, обязательно до него, чтобы и причесаться, и освежить лицо, и вымыть косметику из морщинок возле глаз, и подмазать реснички вновь – лишь бы не показаться ему увядшей, некрасивой. Мысль об этом будет свербеть в ее сознании до рассвета; отрывист, воспален будет сон ее, и проснется она разбитая, уставшая, подавленная…

- Не надо никакого чая. – Он нашарил в потемках одежду.

- Ты уезжаешь? – Она прильнула к нему. – Останься…

- Я должен побыть один, - сказал Прошин, мягко отводя ее руки. – Не обижайся.

Он молча оделся и вышел вон.

Улица была темной и сонной. Слегка подморозило. Утих ветер, и кончилась сыпаться сухая снежная крупа. Дышалось легко и привольно. Блики света от фонарей спокойно лежали на черной эмали машины.

Он запустил движок, тупо глядя в темноту, и тут ему невыносимо захотелось курить.