Новый год в октябре

Растирая горло, опоясанное багровым рубцом, Глинский тяжело привстал. Ноги его не слушались.

– Извини, – бормотал Прошин. – Я не хотел… я…

Сергей, оторопело крутя головой, отправился в раздевалку.

– А бассейн? – крикнул Прошин. – Слышишь? А баня?

Тот остановился. Сказал почти неслышным, сорванным голосом:

– Я… пойду. Прощай. Я… поеду с Наташей?

– Не знаю, – отвернулся Прошин.

Выждав время, он поплелся в сауну. Настроение было мерзким, ушибленное колено ныло, и, машинально вытирая пот с лица, он долго сидел в каленом пару на горячей скамье, определяя себя: «Отталкивающий, ущербный тип, злобный, паршивый ублюдок… А в чем ущербный? И чем отталкивающий?»

«Не бери в голову, – увещевал Второй. – Или вот что. Запутайся вконец. Чтоб надоело. И плюнь. Ага? Помочь? Может ты не Серегу сегодня душил – себя?..»

* * *

С банкой черной икры, копченым осетром и с ящиком «Хванчкары», в очередное воскресение Прошин отправился к Полякову. Угощение стоило приличных денег, но Прошина более занимала реакция товарища, оказавшаяся более чем восторженной.

Стояла июльская жара, в квартире были подняты портьеры, и комнаты заполонило солнце. Тополиный пух летел с улицы, забивая москитные сетки на окнах.

Поляков, отчего Прошину было как-то неудобно и странно, легко клюнул на легенду о приостановленном проекте анализатора, не удосужась проверить предложенную ему версию. Такой безоглядной доверчивости в своем компаньоне Прошин не предполагал, хотя не раз убеждался: самые легковерные люди – это, как ни парадоксально, жулики. Неудобство, однако, было недолгим: в борьбу с совестью вступил Второй и, как всегда, быстренько ее нокаутировал. В чем-то Второй был прав. Прохвост, надувающий прохвоста и сострадающий при этом жертве, смешон, а пресловутое джентльменство между негодяями – липа. Пусть уж все будет по правде…

– А я только что от мамы… – делился Поляков. – Знаешь, приехал в старый дом, где вырос, и ощутил: родина – здесь; она – этот дом, эта квартира… Смотрю с балкончика: ребятишки мяч гоняют, там, где я когда–то… Запахи детства, щемящая грусть по ушедшему; я чувствовал себя добрым, мудрым…

– Тебя Пегас лягнул копытом, старик.

– Ну, конечно, – покорно огорчился Поляков. – Тебе все бы опошлить. Жалкий циник. – Его внимание привлек перстень Прошина, блеснувший бриллиантом. – Хе, – он протянул руку, – что за кольцо царя Соломона? Бижутерийка?

– Чего? – оскорбился Прошин, стягивая перстень. – На, глянь!