Новый год в октябре.

Он осторожно покусывал губы, и глаза его смеялись. Он действительно был счастлив, хотя сам не понимал отчего. Но вспомнилась Ирина, семь цифр-закорючек, перенесенных с клочка бумаги в записную книжку, и он — анатом своих чувств — также связал их строгой схемой и подвел итог, вышедший отменным: приятный кавардак любви царил в душе; начиналась Игра! - и ее захватывающая прелесть, отзывавшаяся щекотным холодком в груди, преисполняла его смыслом. А может лишь иллюзией смысла. Но какая в конце концов разница?

* * *

В кабинете он застал Глинского. Тот нервно загасил сигарету и ломким визгливым голосом закричал:

-Ты когда-нибудь уволишь эту пьянь или нет?!

Лицо Сергея пылало, волосы были растрепаны, глаза сверкали бешенством. Вернее сверкал один глаз; второй заплыл, свирепо тлея в здоровенном багровом синяке.

– О, - Прошин поправил очки. - Какая странная производственная правма…

Глинского затрясло.

– Если бы не Чукавин….

– Постой, паровоз, - сказал Прошин. - По порядку, пожалуйста.

– По порядку… - Глинский сопел, едва не плача. - Стою с Наташей. Говорим. Вдруг - Авдеев. Так и так, разрешите на минутку… Меня, значит. Сам - в дупель. Торчит как лом. Ну, вышли. И тут, представь, подзаборное заявленьице: «Если не оставишь ее…» Я его конечно, послал. Ну и… - Он приложил к глазу пятак.

«Как незаметно наступила зима, - думал Прошин, всматриваясь в искрящийся снежком дворик НИИ, исполосанный темными лентами следов автомобильный шин. - Наступила, похоронила под снегом грязь, мокрые листья, чьи-то обиды…»

– Я в суд на него, сволочь, подам! - заявил Глинский, давясь злобой.

Прошин очнулся.

– В суд не надо, - отсоветовал он. - Возня. Я уволю его, и все. Но вовсе не из состра дания к твоему фингалу. Мне просто не нужны разносы от начальства по милости двух петухов, устраивающих дуэль из-за какой-то курицы.

Сергей сжал кулаки, но Прошин, приняв рассеянный вид, отвернулся.

Когда Глинский удалился, Прошин вызвал Авдеева.

Коля Авдеев был гордостью и горем лаборатории. Талант и пьяница. Любая ужасающая в своей мудрености задача решалась им быстро и просто, хотя никаких печатных трудов, степеней и прочих заслуг за Колей не числились.

– Садись, убогий, - дружелюбно сказал Прошин. - О! - Он вытащил из сейфа ворох бумаг, - Полное собрание твоих объяснительных. За опоздания на работу, уходы с нее… за появление в состоянии определенном… Сейчас ты напишишь еще одно произведение.

Повесть о том, как поссорились Николай Иванович и Сергей Анатольевич. Пиши, Гоголь.

Или… Мопассан? Пиши, лапочка. И слезно моли о пощаде. Раскаяние — путь к спасению. А если серьезно, Коля, то ты распустился. Чересчур. И давай-ка, в самом деле… пиши. По собственному.

– Леша, прости. Я больше….

– Не надо детсадовских извинений! Пиши! Все!

– Увольняешь, - с пьяным сарказмом сказал Авдеев. - А кто диссертацию тебе сделал — это, значит, шабаш, да? Забыто?

– Ну и сделал, - Прошин протирал краем портьеры свои ультрамодные очки.- Только зачем попрекать? Тогда ты нуждался в быстрых деньгах и получил их. Ну, что смотришь на меня, как упырь? Давай лучше объясни функцию тупого угла в любовном треугольнике. А мы, для общего развития, послушаем…

– Заткнись, - процедил Авдеев, раздув ноздри.

– Ах, страшно-то как! - всплеснул руками Прошин. - Еще разок, только на октаву ниже и продаю тебя на роль Бармалея в Театр юного зрителя. Ты похож, кстати. Ходишь, как пьяный леший: небрит, костюм в пятнах, ботинки клоуна… - Он с отвращением посмотрел на инженера.

Испитый, с сеткой малиновый сосудиков на опухших веках, тот, ссутулившись, сидел на стуле, приглаживая узловатой рукой спутанные, тусклые волосы.

И вдруг в Прошине будто что-то мягко шевельнулось, и прорезался тоненько голосок Второго:

«Бери этого типа за глотку и вытряхивай из него докторскую».

– Да ты пойми, - Авдеев перегнулся через стол, сблизившись лицом с Прошиным. - Пойми, - страдальчески обнажая в оскали бледные десны, цедил он, и слюна пузырилась в уголках рта. - Она же Сереге вроде забавы! А мне… Нельзя мне от нее, Леха!

– Тихо ты! - Прошин на цыпочках подошел к двери, открыл ее, затем закрыл вновь. - Вот что, - сказал, зевая, - Иди-ка ты, Коля домой. Проспись. Потом сполосни морду свою наглую, подстриги патлы эти декадентские и марш в магазин. Выделяю тебе две сотни.

Как лорда тебя не них не оденут, но за человека с пропиской сойдешь. А то как макака. А все туда-же, по бабам! Женщина же, кстати, ценит в мужчине прежде всего чистоплотность. Это афоризм. И его тебе необходимо запомнить.

– Ты чего, серьезно? - опешил Авдеев.

– Серьезно, - Прошин, слегка откинув голову, приближался к нему. - Я вообщ ще серьезный человек. И с этой минуты столь же серьезно займусь тобой. Неужели не ясно?

Пройдет год, доискришь ты остатками пропитого таланта и уедут тебя в какой-нибудь профилакторий для таких же, как ты, алконавтов, оградят от вечнозеленого змия охраной и начнут лечить гипнозом и общественно полезным трудом. Весело? А Наташу мне жаль…- продолжил Прошин грустно. - Поразвлекается с ней Серега, и — пишите письма. Дура.