Новый год в октябре

Пройдет годик- другой этакой свободной любви, и кончится она черной реакцией: претензиями, проблемами, скулежом и волей-неволей надевает очередная жертва мужского пола черный траурный костюмчик и идет регестрироваться в этот самый загс. А сияющая выдра поддерживает его за локоток — кабы не оступился драгоценный от огрчений, не упал и не испортил себе что-нибудь. В организме. Да ты переворачивай, переворачивай рыбу-то, подгорит! — Он говорил грубо, с хрипотцой даже, преисполняясь досадой от пошлой топорности своего монолога, но зная, что это единственно верная и жесткая защита, а может, и избавление в конце концов… Ведь она вспомнит все, сказанное им, и вспомнит не раз, а это оттолкнет… — Ты чего насупилась? — продолжал он так же простецки-невинно. — А? Не то я ляпнул?

Да нет, — она качнула плечом. — Логика железобетонная. — И в сердцах: — Ладно…

Горькая мысль-усмешка: «Выиграл…»

Слушая… — Он отнес в комнату хлебницу, тарелки, дождался, когда Таня сядет напротив. — У меня миль-пардон, производственный вопрос: в данное время вашу фирму ссужают финансами, не так?

Наверное… — ответила она рассеяно. — Нет, правильно. Я слышала… будут закупки аппаратуры, строительство… Вам, кажется, должны заплатить… Можно я погашу люстру?

Конечно-конечно.

И вновь вкрадчивый полумрак.

Прошин кашлянул.

Так, значит… Как там, кстати, друг Воробьев?

У него неприятности. — Она поправила волосы, аккуратна взяла вилку, ковырнула золотистую корочку карпа. — Оперировал на днях старуху с застарелой язвой, а необходимости, как оказалось не было… Итог плачевный: сердце не выдержало наркоза.

Умерла на столе. Ошибка банальная…

Он может, — кивнул Прошин, вытаскивая из нежного мяса рыбы тоненькие лапки костей. — Дерганый какой-то, несобранный. Генератор шизоидных идей. Ну и что теперь?

Замешаны влиятельные лица, — сказала Таня. — Дело замяли, но понижение в должности, всякие сопутствующие кары…

Да гнать его надо, малохольного, — сказал Прошин. — Дурак какой — человека зарезал.

Да что ты на него взъелся? Ему и так кругом не везет. А старухе, между прочим, было под девяносто.

Так что отжила, — констатировал Прошин и пригубил вино. — Ну, хорошо. Я сочувствую им обоим. И закончим на этом. А у меня к тебе большая просьба, Танюш…

Сможешь — сделай, не сможешь… Ты сказала: часть финансов отдадут нам. А мне надо, чтобы они ушли на другие вещи. Лекарства там… не знаю… Пусть и на аппаратуру. Цитологическую, гистологическую… У тебя есть выход в кабинеты?…

Есть… но зачем? Не нравится анализатор?

Прошин скривился и неопределенно поболтал кистью руки.

Я в нем не уверен, скажем так. А возьму деньги — возьму ответственность. Это я тебе по- родственному… То есть я от денег вроде пока отказываюсь… А ты пользуйся, а?

Блеск предложение?

Я постараюсь, — сказала Татьяна.

Ужин закончили молча. Молчание это было отдаленно неприятно Прошину, но от сумел занять себя, отстранившись размышлениями: как вести разговоры с медиками, что скажет Бегунов, поможет ли действительно Татьяна? Затем, споткнувшись на ее имени, спохватился.

Заулыбался, завязал болтовню о том о сем, недоуменно, вторым планом, смекая, что пытается о, пошлость! — располжить ее к себе, как нужного дядю; вернулся к анализатору, напомнил… Вскоре, окончательно отойдя, взвинтив себя рожденной в потугах веселосью, обнял Таню, поцеловал… И отстранился; изо рта ее пахло едой.

Пауза была ничтожной, миг…

Мне пора, — неожиданно сказала она, поднимаясь. — Ты накормлен, я спокойна.

Он вновь отрезвленно, тяжело и постыдно осознал их полное понимание друг друга.

Как хочешь..

Не хочу, — сказала она. — Ваше приказание, мсье любовник, будет исполнено.

«А ну все к черту!» Прошин проводил ее до дверей, стараясь погрузиться в пустоту мыслей.

---------------

Мнение о Михайлове сложилось у Прошина давно, бесповоротно и формировалось оно так: коммуникабельный нахал, успешно изображающий трудолюбие. Михайлова и ему подобных он презирал.

Главный противник явился незамедлительно после телефонного звонка Прошина. Он процветал. Твердая уверенность в себе придавала его энергичной, до блеска выскобленной физиономии гордое высокомерие и ироничность. Он был безукоризненно причесан, одет в отлично сшитый костюм, и от его шевелюры распространялся пряный запах одеколона, настолько пряный, что Прошин не выносивший дешевой парфюмерии, приоткрыл форточку.

Я закурю? — спросил Михайлов, закуривая.

Друг мой, ты, как я информирован, собираешься в Ригу?

Да… — скорбно отозвался Михайлов, играя кончиком широкого попугаистого галстука. — Работа.

Судя по тону, подобная поездка тебе не импонирует?

Странные какие-то фразы… — Михайлов сдувал табачным дымом перхоть с лацкана пиджака. — Надо ехать — еду!

Так-с, — процедил Прошин. — Выверенный ответик. Тебе фатально везет последнее время… Путешествуешь. По просторам отчизны, а потом и того — на цельный год в Австралию. Счастливчик, а?

Я уезжаю не прохлаждаться, а работать, — строго изрек Михайлов. — А там уж счастливчик или нет — какой есть…