Тут же в работе меньшего объема должна уместиться вся культура ХХ века — да кто ж решится на такой поступок, не страшась обвинений в профанации? Тем более что у нас не водятся историки культуры столь широкого профиля, чтобы они могли одинаково хорошо разбираться в музыке, живописи, театре, кинематографе и литературе. То, что Волков, музыковед по образованию, преодолевая литературоцентризм, свойственный русской культуре, касается в своей книге всех ее областей, — это, с одной стороны, прекрасно. Стоит отдать должное отваге Соломона Волкова и даже простить время от времени встречающиеся некорректные формулировки и неточности: то он напишет, что “героиня одного из самых популярных стихотворений Блока „Незнакомка” — проститутка”, то, намеренно заинтриговав читателя тремя знаменитыми женитьбами Есенина, этих знаковых жен перепутает, заставив поэта бросить внучку Льва Толстого ради АйседорыДункан (в то время как Есенин женился на Софье Толстой всего за три месяца до самоубийства), то напишет, что авторы “Вех” обвинили русскую интеллигенцию в “атеизме, нигилизме и сектантстве (что, по убеждению „веховцев”, привело к поражению революции 1905 года)”, — зарубежный читатель, пожалуй, еще подумает, что сами веховцы были за революцию и жаждали ее победы. Но надо понять, что книга Волкова — не научный труд. Как остроумно заметил Борис Парамонов, “придать интерес такой теме в наш век массовой культуры можно только средствами этой самой массовой культуры”. А массам нужно “кино, детектив, полицейские и воры. Волков сумел это дать” (радио “Свобода”, 2008, 19 ноября). Комплимент многие сочтут сомнительным. Но Парамонов Волкова обидеть не хотел. Элементов массовых жанров у Волкова даже гораздо больше, чем это отметил Парамонов. Вот, например, шаг навстречу кино: автор рассказывает, как встречаются в марте 1899 года “стройный Чехов, с аккуратно подстриженной бородкой, легкий в движениях, со вкусом одетый и державшийся приветливо <…> и Горький — сутулый, рыжий, с желтыми усиками и утиным носом (о котором Толстой говорил Чехову, что „такие носы бывают только у несчастных и злых”), всегда нарочито одетый и размахивающий руками, как мельница”. Портреты персонажей даны едва ли не в движении. Запоминающаяся картинка. И для горьковской манеры одеваться найдено замечательное слово: “нарочито”. Костюм Горького был действительно какой-то маскарадный (о чем мы сейчас забыли), писатель вовсе не следовал в одежде обычаю низших сословий, несмотря на косоворотку и сапоги: косоворотка была из тонкого сукна или шелка, а широкополая шляпа вообще заскочила из какой-то романтической пьесы — такие шляпы не носили ни пролетарии, ни интеллигенты. Волков почти всегда стремится оживить своих героев, найти характерную черту их внешности, речи, манеры одеваться, не забывает упомянуть выразительную деталь биографии. Это безусловно хорошо. Но как отнестись к склонности автора давать запоминающиеся подробности личной жизни своих персонажей, граничащие со сплетней (другая уступка массовым жанрам)?
