Новый Мир, 2000 №10

На пешеходном переходе
сидит все время эта птица —
привычно при любой погоде
ей в черном зеркале светиться,
и в лобовом стекле, разбитом
ее большим воображеньем,
она над мрамором-гранитом
кричит с присущим вдохновеньем.
Ей слышится любой прохожий,
предвосхитивший непогоду,
ведь каждый вечер непогожий
знаком любому пешеходу,
как чернокнижный пух вороний,
как пах частушечной цыганки,
и вороные скачут кони
в снегах, где ты волочишь санки.
На санках едет запах рынка,
столь нужный для семьи и дома,
пожизненна твоя волынка,
и лямка мне твоя знакома,
и, если я кивнуть успею
или словцо из сердца выжать,
то уличному ротозею
удастся уцелеть и выжить.
Но плохо видит свет зеленый
и дальнозорка башня Брюса,
необязательны поклоны
в снегах московского улуса,
и азиатчина густая
с Дорогомиловского рынка,
на Сухаревку набегая,
летит, как конная Ордынка.
Она тебя и переедет
на пешеходном переходе,
где звездочет о звездах бредит,
толмач — о точном переводе,
и Див темнит, прокыча дивно
над площадными матюгами.
Снег летописью конспективной
белеет в коллективном гаме.
Москва не так еще тосклива,
чтоб, долистав свои страницы,
под джипом на глазах у Склифа
полечь от клюва вещей птицы
и тихо в призрачные дали
уйти в белопростынных ризах.
Однако нас предупреждали
о климатических капризах.
Но ты успел не обознаться
в далеких изумленных лицах,
на вздохе нового абзаца
сыграть пиесу в разных лицах,
психоделическими снами
делясь, зазвав ее в беседку,
с каменой, вздорной временами,
пешком проделать кругосветку.

* * *

На неполучающейся прозе
душу отведу,
постою, поплачу на морозе,
окажусь во льду,
как полузабытая колонка
или чахлый куст,
а зима опухла, ждет ребенка,
взгляд ее не пуст.
Нет, не акушером-самоучкой
что-то там приму —
я обучен музой-белоручкой,
кажется, всему.
Все я понимаю в этом деле,
в этой чехарде.
Густо жил. А вы чего хотели?
Каши на воде?
На снегу гусином и лебяжьем
жизнь произошла
и прошла, и виду не покажем,
и уйдем в дела,
каковых в посмертии немало, —
шевелись, не ной
и катись за славой запоздалой
с горки ледяной.

* * *

На втором этаже пустота.
Этажерка хрома и чиста —
только матушкин фикус поник
над рядами истопленных книг.
А на первый этаж, гомоня,
злоба дня затолкала меня.
Желтизной ежедневных газет
отдает отдаленный рассвет.
Вся надежда — на тайный подвал,
где какой-то писец побывал,
тепля свечку в ночи бытия.
Двухэтажная память моя.

Памяти Луговского