Новый мир, 2002 №05

В темноте новогодья
под обильный снежок,
натянувши поводья,
запад прет на восток.

Под чужим зодиаком

все смешалось в горсти.
Город воском закапал.
Подходи — отпусти.

Не бывает начала,

далеко до конца.
Пусть паролем звучала
оговорка Творца.

Подведенные брови,

перекрашенный рот,
след запекшейся крови
меж долгот и широт,
долгий путь намечает
нам сегодня межу.
То, что он замечает,
никому не скажу.

Это правда обмана

или тайна зимы,
но сейчас еще рано
от сумы и тюрьмы
зарекаться под снегом,
биться лбом у ворот
вместе с вихрем и веком,
забежавшим вперед.

* * *

Сражение сизых и алых
небес на исходе зимы.
И мы, словно трубки запалов,
открыты и поднесены.

Кентавры мои, полукони,

война зажигает шнуры,
на зимнем пустом полигоне
смердит от ее кожуры.

Но перистым сомкнутым строем

уж мы ничего не простим.
О алые, что же мы стоим?
О сизые, что мы стоим?

Сейчас пробежит, огневея,

начальное это тепло,
и первый раскроется веер,
где город, река и стекло,
запалы, поля, полукони,
то кругом, то снова в одно.
О тот, кто нас держит в ладони,
все кончено и решено!

Когда мы очнемся внезапно

под небом, утратившим пыл,
ни мука, ни жалость, ни жажда,
а только бы ты не забыл,
а только свидание это
в обратном своем полусне,
мешая две жизни, два цвета,
пройдет по немой полосе.

Памяти Б. Р.

Голландской ночью бестелесной,
за баром открывая бар,
у входа в новый, бестелесный,
но привлекательный угар,
я поглядел — ты был усталым
и, быстро выдернув банкнот,
решил отгородиться малым
от всех наитий и забот,
от будущего в светлом мраке,
от настоящего в пивной,
и слепо огненные знаки
ты принимал за южный зной.
И, смачивая галстук водкой,
поэт трагических забав
из полупамяти короткой
доказывал, что я не прав.
И вот в поспешности немилой,
заглядывая в окоем,
я плачу над твоей могилой
меж полной рифмой и рублем.

С***

Вот поверну настройку и снова тебя услышу —
южное «р» и широкое море гласных.
Но не того, что со мною гулял по Парижу,
а молодого, что праздновал всякий праздник.

В свитере черном, в обуженных старых брюках,

с томиком польского Хемингуэя под мышкой,
голодноватого, поднаторевшего в трюках
и различавшего разницу между тюрьмой и вышкой.

Но иссякают даже волны эфира,

и вырастают дети, и старятся жены.
Только в закрытом сердце можно спасти полмира,
только в ночном припадке век стоит протяженный.

Прицел