Новый мир, 2002 №05

Я хотел бы сидеть в приличной шашлычной
как-нибудь в апреле на финском взморье
над бутылкой забытой уже «Столичной»
и высматривать вас, находясь в дозоре,

чтобы в дюнах зюйд-вест шевелил песочек

и «Цветущий май» радиола крутила,
чтобы местный стиляга давил фасончик,
заходил бы к даме с флангов и тыла.

Вы вошли бы и сели ко мне за столик,

молодые, такие, как в шестидесятом.
Я сказал бы: «Привет вам, Дима и Толик!
Где Иосиф? Хлопочет опять с детсадом?

Сочиняет с картинками книжку для Насти

о Юсуфе, Гурзуфе и Черном море?»
Вот и он. И пускай за окном ненастье,
нам-то что, если все мы сегодня в сборе.

Вы оттуда явились. О, как бледны вы!

Поскорее согрейтесь и закусите.
Может, это свет такой от залива?
Ничего, товарищи, не тужите.

Я не знаю, откуда вы долетели,

дошагали, доехали, добежали,
только руки ваши захолодели,
там, где были вы, плохо вас утешали.

Да и мне приходилось довольно круто,

только я, дорогие, другое дело —
вас отвесили «нетто», меня вот — «брутто»,
и короста от времени затвердела.

Там, где к шведской премии вьется тропка,

там и глупой нежитью веет гнусно.
Наша жизнь — не только переподготовка,
но еще и дней череда, и это — грустно.

И немеет язык, и сухо в гортани,

и спасаешься лишь молоком матерним.
Я предсказывал все это вам заране,
но уж слишком хотелось вам роз и терний.

Возражаете? Что ж, я вас понимаю —

то да се, а главное, годы минут,
эту смятую рукопись вынимаю,
только пусть сациви нам отодвинут.

Вот она — напечатана больше тыщи

в антологиях, сборниках, на листовках,
так раскройте еще раз свои глазищи,
а потом разбегайтесь в своих кроссовках.

Вот и рифмы: «самоубийство — витийство»,

лишь потом поставлено «византийство».
Уж как вы ни говорили цветисто,
получилось все-таки неказисто.

Но куда уж мне заколачивать уши,

да и дух-то ныне совсем свободный.
Так давайте крикнем: «Спасите души»,
наши души от вашей муры загробной.

Возвращайтесь, Дима и Ося, тоже,

мы вас встретим с Толей, хоть мы чужие.
Неужели все это было, Боже,
в Комарово ездили и дружили

и питались чаем в известной «будке»,

за грибами шастали и за водкой.
Кто виновен — давно умывает руки,
это он и стреляет прямой наводкой.

Вот оно — проклятое это око,

что примкнуло к снайперскому прицелу,
и теперь от запада до востока
все направо пристреляно и налево.

И когда ты маешься в паутине,

и когда совмещается перекрестье,
получает за голову по полтине
этот снайпер, чье имя мне неизвестно.

Нажимает курок — и давай в «Науке»

издавай прованские переводы,
нажимает снова — и в Милуоки
едешь в старом «форде», как царь природы.

А потом он долго в пространство целит

и сбивает шапочку академий
и затем затвором бряцает перед
самым точным из снайперских нападений.

И лежу я, уткнувшись щекою в лужу

на Воровского, около ЦэДээЛа —
и тогда кладет он в загашник душу
и цедит сквозь зубы: «Вот это дело».

Ну и ладно. Хоть там наконец сойдемся —

на пустой платформе чужого света —
и отстукаем в бывший мирок содомский
телеграмму имени Ленсовета.