Новый мир, 2004 №02

Мессианские чаяния бывают почти у любого народа. У немцев, поляков, румын (вот уж подлинные римляне!). У сербов, болгар, к их «Третьему Риму» мы ниже еще вернемся. Но что уж Третий Рим — маленькая Англия породила активные, истовые общины «новых израильтян» — и они образовали новую великую мессианскую страну. Образцом среднеевропейской трезвости и здравости слывут чехи — а и они в XV веке побывали «новым Израилем», основательно разрушив в честь этого высокого призвания собственную родину.

Таким образом, мессианство, на христианской почве закономерно принимающее облик «нового Израиля» или «нового Рима», — черта многих народов. И для того, чтобы объяснять историю какого-либо народа именно этой чертой, мало, по-видимому, лишь констатировать наличие мессианских настроений. Надо показать, что они были существенны, что какой-то отрезок жизни народа определен именно этой его чертой. Посмотрим же с этой точки зрения на историю России.

«Идею Москвы — „Третьего Рима“ московское государство никогда официально не признавало своей. Более того, когда Иван IV короновался как царь, то он просил на это благословения живших под турками восточных патриархов и воздержался от именования себя „императором ромеев“, а стал только „царем всея Руси“. Большой контраст с империями болгар и сербов!» — констатирует один из крупнейших специалистов по русской и византийской церковной истории прот. Иоанн Мейендорф.

Мало этого. Те действия Москвы, которые нередко рассматриваются публицистами как признак ее третьеримских претензий, свидетельствуют в действительности об отсутствии таковых. Верно, что под давлением Бориса Годунова константинопольский патриарх основал Московский патриархат. Москва стремилась к возвышению, это несомненно. Но новый патриархат не только не претендовал на вселенское первенство — он занял пятое место среди православных патриархатов. И это при несметном богатстве, власти и престиже, которыми к тому времени уже обладала Москва. У болгар, для примера, цари короновались «императорами всех болгар и греков». Москва же никогда, даже после Флорентийской унии, на наследие византийских императоров не претендовала.

«Обдуманное идеологическое самоограничение русских, — продолжает прот. Иоанн Мейендорф, — можно объяснить самыми разными соображениями. Во всяком случае, оно не помешало впечатляющему росту Российской империи как национального государства. Но именно потому, что Московское царство носило характер национальный, некоторые глубоко укоренившиеся представления не давали его правителям забыть, что „римская“ (или византийская) политическая идеология исключает право какой бы то ни было нации как нации на монополию главенства в универсальном православном содружестве. Поскольку Московское государство всегда мыслило себя национальным, оно не могло претендовать на translatio imperii. Примером этой внутренней диалектики может служить изгнанническое Никейское государство XIII века: не возрождение эллинизма сделало его центром христианской ойкумены, а упорный акцент на своей „римскости“ и надежда восстановить свою власть в единственном настоящем „новом Риме“ — Константинополе».

Translatio imperii (здесь: наследование империи) — либо построение национального царства. Допетровская Русь шла по второму из этих двух принципиально различных путей. И потому порождению рафинированного интеллигентского сознания, «Третьему Риму», суждено было остаться изысканной эсхатологической доктриной. Учением о возложенном на Россию Богом тяжком духовном кресте. В «горизонтальном» же плане тема византийского наследства, возвращения Царьграда возникла всерьез лишь при Екатерине Великой. Через полвека после петровских преобразований это была уже имперская политика, не мечты.

Так мы снова приходим к единственно корректной — принятой в рассматриваемом нами сборнике — дихотомии «Империя — Царство».