Новый Мир ( № 3 2008)

6 “Нетрудно предположить, — пишет он, имея в виду “электронные игры, зрелища „за стеклом”, безумные конкурсы и даже прямые репортажи с места катастрофических событий”, — что современные экранные действа скоро окажутся в тупике. <…> Не исключено, что на следующем витке истории с этим начнут бороться, как сейчас с героином и марихуаной. И тогда гуманная традиция „старших искусств” — литературы, кинематографа, театра — окажется востребованной на новом, непредставимом для нас технографическом уровне”.

КНИЖНАЯ ПОЛКА АНДРЕЯ ВАСИЛЕВСКОГО

±10

Евдокия Турова. Кержаки. Пермь, “Маматов”, 2007, 320 стр.

“Кержаками на Урале и в Сибири называли крестьян-староверов, выходцев из Перми и Вятки…” Мне уже приходилось обращать внимание читателей рубрики “Периодика” на повесть Евдокии Туровой “Слезы лиственницы” (“Урал”, 2006, № 1), удостоенную премии имени Павла Бажова и включенную в данное издание. Валентин Курбатов высказался о “Кержаках” лаконично и решительно: “<...> написана так написана — никакими эпитетами не исчерпаешь: жарко, пряно, разваристо, ненасытно. Так и видишь, как Лесков с Шергиным только всплескивают руками и смеются, утешенные в своих небесных селениях, где цветистое русское слово красит лучшую часть райского сада” (“Дружба народов”, 2007, № 11). Меня такие рекомендации —жарко, пряно, разваристо, ненасытно— обычно настораживают. Но написано и впрямь вкусно.

“В Пермской губернии водку не пьют. В Пермской губернии пьют кумышку. Вот во Франции есть коньяк, а в Перми — кумышка. И точно так же, как есть плохой коньяк, бывает и дрянная кумышка. Более того, в деревнях (на свадьбе особенно) можно глотнуть (и одного раза хватит) кумышку с добавлением и табака, и мухоморов, и даже сушеного куриного помету. Это для экономии, чтоб гостям скорее в голову шибануло. Но если вы попробуете кумышку, очищенную на березовых углях, выдержанную в лиственничном бочонке, настоянную на травах и кедровых орехах, вы скажете: ну и пусть во Франции есть коньяк!

Господин оханский уездный пристав Пьер Дюро опрокинул стопку кумышки, совсем уже по-русски крякнул и заел впечатление соленым рыжиком.

— Выхлебат — сколь ни поставь. Обык он уже, Дуро-то. А не поставишь — ничё будто не понимат глядит. Чё ему — немец.

— Не немец, хранцуз.

— Да все одно — немец.

Как многие обрусевшие иностранцы, Дюро считал, что смотреть на Россию трезвыми глазами — невозможно. Оказавшись 20 лет от роду в русском плену, он, Пьер Дюро, дворянчик с юга Франции, жил в России уже 30 лет…”