Новый Мир ( № 3 2008)

Достоевский обрадовался: он окончательно увидел социализм. Это — голубое, немного влажное небо, питающееся дыханием кормовых трав. Ветер коллективно чуть ворошит сытые озера угодий, жизнь настолько счастлива, что — бесшумна. Осталось установить только советский смысл жизни.

А. Платонов, “Чевенгур”.

Все-таки странно, что великие в русской культуре всегда ходили парами. Вероятно, есть нечто в отечественном воздухе, что настраивает на диалог, иначе никак, никуда. Советчика, читателя, врача. Или дело не в них, но в нас, воспитанных на диалектической разнице-единстве.

На лестнице колючей разговора б… Пушкин — Лермонтов, Достоевский — Толстой, Маяковский — Блок, Пастернак — Мандельштам, Цветаева — Ахматова.

Ну и Шостакович — Прокофьев, столь же равновеликие и многопериодные, как Пикассо и Матисс, кто матери-истории более ценен?

1.Если про симфонии Шостаковича хочется сказать, что онинаплываютоблаками насыщенного цвета-света, сливочной почти консистенции, то симфонии Прокофьева любяткасаться. Точечные уколы музычки, вставшей на пуанты.

Симфонизм Шостаковича наплывает как гроза, грозовое небо, одновременно монохромное и разнообразное, с бонусами дополнительных ощущений (свежесть, озон, зубная боль от всполохов молний или грома), тогда как симфонизм Прокофьева схож с иглоукалыванием, ироническим, ионическим и торопливым.

Шостакович. Тотальный дискомфорт, наложенный густыми штрихами пастозных красок, чередующихся с зияющими провалами расползающейся ткани; дискомфорт и зудящее экзистенциальное неблагополучие, схожее с ампирным креслом, в которое проваливаешься и не находишь выхода обратно.

Прокофьев. Выгибается словно бы под наклоном в 45 градусов, музыку легко представить в виде накрененной палубы корабля, идущего на дно (важно, что рядом стихия воды — прозрачной и одновременно непрозрачной); палубы, с которой все медленно съезжает в сторону, вниз, в воду.

Прокофьев и Шостакович соотносятся как фас и профиль, левое и правое полушария, несимметричные крылья, чьему разлету мешают полутемные аркады старых станций метрополитена, заросших чертополохом диких, неприрученных звуков.