Впрочем, подобная западная, рационалистическая логика в произведениях Мамаевой провисает, теряется в общей какофонии, когда каждый, изнемогая, внутренне кричит в голос, одновременно теряя возможность услышать другого, — и эта тотальная глухота поражает тем сильнее, чем бесхитростнее человек, ее ощущающий. Герои Мамаевой слыхом не слыхивали о привычной современному персонажу постмодернистской рефлексии, раздвоение человека на действующую душу и созерцающий разум им изначально не свойственно — все, что переживается, переживается не в смысловой игре, хотя бы и трагической для нынешнего интеллигента, но смертельно всерьез. Это не расслоение рассудка; это расщепление души. Попытка перерождения оборачивается ломкой естества, самореализация — непреложной утопией вроде поездки на Кубань к никогда не виданной внучке; свобода выбора — необходимостью бегства от собственного сознания. Фикция памяти разъедает душу сильнее, нежели все срывы и аврал перестройки; чутье своей принадлежности к прошлому теряет прежнюю ясность, коверкает как действительность, так и себя самое — стык внутреннего и внешнего давления провоцирует искаженное, почти гротескное восприятие реальности. Цыган Васька, калека и алкоголик, через бытовой ужас и предчувствие гибели проносит мечту о коне: “Грай, лачо грай... Коня мне, коня... Мне бы такого коня — белого, быстрого, чтобы грива как крылья <...>” Заливая глаза, пытается вглядеться в темноту, в толщу веков, на основе тысячелетнего дедовского опыта доискаться до древней дедовской же философии, той, что держала бы на плаву в современном обезумевшем мире: “Помню, кочевали мы, а в дороге всякое бывает... Люди что камешки: глянешь на них издалека — все одинаковые, а присмотришься — все разные. И гладкие, и шероховатые. А без любви не притереться друг к другу, не слежаться вместе...” Спасительная реальность, построенная на окраине памяти, в пределах пограничной зоны между прошлым и настоящим, между пространством мертвых и пространством живых, оказывается призрачной: “Не слежаться! — передразнила Михайловна. — Не кочевал ты никогда. Я ж тебя здесь, в Гаю, сызмальства помню. Вот Господь дружками наградил: одна — ничего не помнит, другой — помнит больше, чем пережил!”