Новый Мир ( № 7 2006)

А мы и поверили? Лукавит он, ой лукавит! Играет то есть. В Обломовку — в рай — в Эдем. Литературные фигурки расставляет. “Чтоб никаких Андреев Штольцев, / Андреев Штольцев никаких”. Только вы не поддавайтесь на мистификацию, присмотритесь внимательнее — его Чернава не Обломовка, да и он не ленивый Илья Ильич, а скорее хитрый подмигивающий Пан — со свирелью, между прочим. Он не только наблюдает, он еще и работает — ведь крепостного Захара у него нет, а “томаты-лампионы” с баклажанами, как известно, не вырастут сами.

Как полководец, я прохожу рядами

Славной пехоты картошки и бороздою

Каждой любуюсь; ветер идет верхами,

Жук за межой пограничной грозит войною…

Труд, но не выморочный, а насущный — и как бы незаметный, естественный. Блаженная, совершенная страна. Это не “блуд труда”, не Штольц — здесь трудом предвосхищается Праздник, концентрированная радость возвращения горожанина к первозданной природе, радость тактильных ощущений, праздник освобождения в человеке самых подлинных и первичных сущностей. Своего рода Эрос высшего порядка. И в этом ряду стихи — тоже труд, но естественный, как выдох. Что бы тут припомнить в параллель?

Может, это Диоклетиан со своей капустой? Или Гесиод — “Труды и дни”? Но там дидактика, а Климов никого не учит. Чудит, словно примеряет роль деревенского простачка. И тащит в стихи этот русский архетип: “Сел я, дурень, в автобус, поехал в деревню Глушица, / A вечерний автобус обратно за мной не пришел”. Любую сказку возьми — дурак всегда асоциален. На чужой взгляд, он всегда вроде как ерундой занимается. Старшие братья при деле, а он — так, рассеянье одно… Но именно дурень нарушает машинальность жизни и заново задает миру вечные вопросы, которые для него никогда не решены.

Социум с его ускорением, толпа, где все спешат, метро, “вид изощренно-разобщенный” — все это осталось в мегаполисе, не вспоминается даже. “Пусть задохнутся города, / Живое жизнь мертвит и губит…” — пишет Климов, подмигивая традиции, даже ритмически повторяя пушкинскую “неволю душных городов”. Тут кстати вспомнится и Лермонтов, прямо сказавший о единственной позиции человека — лицом к лицу с природой, когда “и счастье я могу постигнуть на земле, и в небесах я вижу Бога”.

Я вышел в сад, оставлен голосами,

Стопы тихи.

В нем тишину предвечной Гефсимани

Стригут верхи.