Новый Мир ( № 7 2006)

Но не стоит искать в проклятии городу социальный протест — в поэтической системе Климова протест в принципе невозможен. У него социум — за скобками. Недаром в его стихотворном мире плотность населения стремится к нулю. Бродят рядом такие же, как он, асоциальные чудики — бабка, дурачок Грын, — да и те редки, как на полевой дороге.

Лирический герой Климова в Чернаве абсолютно “свой”, он не только растворен в природе, но и равновелик всем — коту, собаке, гусю, даже червяку, поэтому так легко отказывается от всех оппозиций привычного мышления. Он не превосходит животных, не проникнут антропоморфными предрассудками — он равноправный член осязаемого братства, соединяющего человека со множеством единичных существ. М. Пришвин где-то писал, что подлинное величие человека проявляется в умении видеть природу “без себя”, не навязывая ей как обязательную нагрузку своего присутствия. Такова и Чернава — своего рода семейный круг, в котором нет причин ни для какой самовлюбленности. Для фольклорного дурака нет понятия “братья наши меньшие”. Он запросто беседует если не с волшебной щукой, то с обычным колорадским жуком — ведь, по его мнению, “достанет картошки и нам и врагу”. И “белокочанные головы” для него — такие же достойные участники разговора. Он в этих разговорах сам себя обретает.

Современная культура с ее упором на визуальность и экшн может интерпретировать климовские тексты просто как набор статичных летних картинок, но здесь важнее другое — в них присутствует “струи незримой легкое движенье”, динамическое перетекание одних природных сущностей в другие, слияние и симбиоз, источник жизненных сил:

Мы вместе с деревом дышали,

Мы поглощали благолепь

И в это утро представляли

Биологическую цепь.

Меня с земли приподымало,

Так крепко ствол я обнимал, —

Я выдыхал, оно вдыхало,

А выдыхало — я вдыхал.