Новый Мир ( № 7 2006)

Первичной формой фиксации сверхчувственного опыта всегда был миф, достраивающий полноту обыденности до универсума, — это как раз умение гармонично “быть” в этом мире. Вот и в “Чернаве” все одновременно обыденно и мифологично. Бродят в книге две великолепные коровы, и обе соразмерны… нет, даже не человеку — грозе! Первую человек видит из окна вагона, вырываясь из города, когда едет наконец — туда, навстречу своим “Эдемским играм”! Эта корова — Изида на фоне классического неба, а “двужильный рев” другой — отражение стихии грома. Вот почему Климов избегает сложной поэтики — лингвистические игры, версификационная изощренность ему не нужны, ведь сама реальность уже избыточна. Только здесь, наедине с собой, в отсутствие циничной и бегущей пафоса публики, он может “услышать наконец себя”, дать себе волю говорить о главном и очень глубоком, выясняя свои отношения с мирозданием. Именно генетическая память “несовременного” языка позволяет ему это делать. При этом лирический герой Климова то и дело играет в классический XIX век, но это не совсем так, у того — свои культурные привязки. Скорее, здесь выражено что-то и вовсе вневременное.Образ вечности проступает у него в самом простом, в главных константах мироустройства. Чернава вся — сквозная метафора, поэтому автор оказываетсявнутрикультуры, внешне сделав жест выходавовне.Копая грядки —играетв бисер,и тогда между пасекой и огородом находится место литературе, Катулл с Державиным здесь смотрятся естественно, как соседи-собутыльники, как Хрустальный Гарик — который “был меня талантливей во всем: / Поэт, хотя не написал ни строчки…”.

Все это — счастливые игры “земного неверного рая”, обетованного берега, куда нашего героя вынесло, хотя сам он ни за чем не гнался:

Ибо я не рулил, не правил

Жизнью своею в жизни своей,

Сам провиденью весло оставил, —

Сам не плох, а с Богом верней.