Новый мир. Книга 3: Пробуждение

— Признаться, этот уродливый город поначалу давил на нас с Катькой. Нас предупреждали, что он огромный, намного огромнее Бургаса. Но я даже не мог себе представить, насколько это все-таки чудовищная хрень.

— Да уж.

— Ты ведь знаешь меня, Димитрис. После того как я переехал в Бургас, мне всё время не хватало тишины и простора пустошей. Все эти толпы и повсюду одни дома, дома, дома — как же меня это раздражало! А еще эта безвкусная синтетическая пища. Разве её сравнишь с жаренной на костре свининкой, с которой стекает жирок? Ни ароматной махорочки нигде не достанешь, ни вкусного самогона. И чертов запрет на ношение оружия! Я без винтовки и охотничьего ножа чувствую себя как без рук. Признаться, с ножом я так и не расстался.

— Не сомневаюсь в этом, — хмыкнул я.

— В Бургасе мне было неуютно. А это место — это что-то совсем невообразимое.

— Я был невероятно удивлен, когда ты решил сюда податься. Это место не в твоем духе.

— Не в моем, — согласился он мрачно. — Но теперь у меня есть сын.

На лице Лайонелла появилось странное выражение. Сквозь его врожденную суровость, закаленную бродяжьей степной жизнью, пробилась отеческая нежность, которую я никогда не смог бы представить на этом обветренном загорелом лице, если бы не увидел своими глазами.

— До того, как Седрик родился, я полагал, что воспитаю его настоящим казаком, таким же, какими были мы с Катькой — сильным, смелым и свободным. Думал, что научу его первым делом охотиться, драться, выживать на пустошах, водить тачку, отличать полезный хлам от бесполезного. Но когда он появился на свет, я вдруг понял кое-что, грека. Я понял это, когда разглядывал его маленькое улыбающееся личико, крошечные ручки и ножки.

Задумчиво глядя куда-то вдаль, Джером продолжил:

— Я необыкновенно ясно осознал, что этот маленький человечек не знает всего того дерьма, которое знаем мы с Катькой. Он не рос в нищете с несчастным пьяницей-отцом, бессильно глядя, как тот загоняет себя в гроб из-за одиночества и тоски по матери. Не скитался в голодные годы по пустошам, питаясь корешками деревьев и мхом. Не держал в руке рукояти оружия, и не знает, как это — направлять его на людей и убивать их, ведь иначе они убьют его. А что же мы? Мы, конечно, можем научить его этому. Можем передать ему всю ту неприхотливость, суровость и закалку, все те шрамы и ссадины, которые копили всю жизнь. Сделать его нашей копией. Да, мы это можем. И это просто. Но ведь мы можем и не делать этого. Черт возьми, да ведь этот малый может стать кем угодно: от поэта до космонавта! Он может учиться в школе, а потом в университете. Может жить в большом городе с чистой водой, с обилием пищи, защищенном от солнца, безопасном, комфортном, где ему не придется думать о выживании, не придется никого убивать. Он может ходить в чистенькой одежде по чистеньким улицам, читать умные книги, ходить с девчонками в красивые кафе и кинотеатры. Ведь многие люди живут так. Вот же они. И они счастливы. Так может быть он тоже захотел бы такой жизни, если бы в состоянии был сделать выбор? Может быть, он не захотел бы, чтобы пара потрепанных жизнью бродяг, немытых, но гордых и упрямых, которых ему не посчастливилось иметь в качестве родителей, приняли за него решение отказаться от всего этого?

Я не нашёлся что ответить, лишь кивал. Я поймал себя на мысли, что вот уже второй раз в жизни друг детства удивляет меня до глубины души. Я никогда не считал, что из Джерома, бунтаря-одиночки со сложным характером, может получиться лидер. Еще сложнее мне было представить его себе в роли мужа и отца. Но в 90-ом я увидел лидера, который вел за собой людей. А теперь я видел зрелого мужа, который сумел выйти за рамки милого ему кругозора и обуздать свое упрямство и нелюбовь к цивилизации во имя будущего ребенка.

— Ты меня удивляешь, Джером, — признался я.

Он усмехнулся — с ноткой грусти и гордости одновременно.

— Все мы меняемся, грека. Поверь, ты тоже изменишься, когда станешь отцом.

— Боюсь, мне это не светит, дружище.

— Не зарекайся. Время покажет.

Я пожал плечами. С каждым следующим годом жизни такая перспектива казалась мне все менее реалистичной.

— Где та девушка, с которой ты был тогда? Она мне понравилась, — припомнил он. — Маричка, верно?

Те события были так далеки, что я не сразу понял, о чем он говорит. Когда осознал, то понурился мой лоб прорезала дополнительная морщина.

— Я не видел ее с тех пор, — признался я.

— Как так?

— Она просто ушла в тот день. Не знаю, почему.

— У вас все было серьезно?

— Не знаю, как тебе ответить. Нужно понимать мое тогдашнее состояние, чтобы осознать, что я тогда чувствовал. Я был наполовину кровожадным зомби, готовы крошить все вокруг. На вторую половину — потерянным и депрессивным меланхоликом, который чувствовал себя самым полным дерьмом на свете. Обстоятельства нашей встречи были до того дикими и нереалистичными, что в них сложно поверить. Все это до сих пор кажется сном.

— А тогда казалось, что между вами было что-то серьезное. И Катька тоже так подумала.