Новый Мир ( № 12 2002)

Вот, оказывается, на кого похож слон! Книга Голованова предполагает не рецензионные разборы-анализы, но вполне “нонфикционную” реакцию частного человека. Что ж, лет десять с небольшим тому назад был я на вечере журнала “Новая Юность”, только что отпочковавшегося от “Юности” (простите за оксюморон) “старой”, позднедементьевской и агонизировавшей, подобно тому, как более или менее достойно отходили в мир иной “Огонек” Коротича, “Московские новости” Яковлева и “Литобозрение” Лавлинского. Волна сверхпопулярности перестроечных изданий-анфантерриблей схлынула так же стремительно, как и, незадолго до того, стойкая популярность честных газетно-журнальных детищ эпохи застоя. Именно слушая почти юных в те годы ребят из НЮ (аббревиатура что надо!), я понял, что секретарская литература в респектабельных “толстяках” советского времени попросту породила собственный недолговечный антипод в лице изданий политизированных, взахлеб рассуждавших о литературе “потаенной” и “возвращенной”, а боковым зрением по привычке следивших за колебаниями линии партии, то есть бонапартии проворных прорабов и торопливых межрегиональных разоблачителей. Ступор после статьи “Не могу поступиться принципами” помните? Впрочем, шут с ними, с принципами, я понял тогда, что существует еще один вариант журналистики или, если угодно, журнальности. Василий Голованов, Рустам Рахматуллин, Гела Гринева (а также В. Пуханов, М. Кудимова, В. Бибихин…) во многом, как это ни покажется странным, предвосхитили сетевую словесность. Они делали журнал словно бы для самих себя, для внутреннего пользования: обменивались эссе, стихами, рисунками, беседовали друг с другом словно бы “в присутствии” читателя, который находил на страницах “Новой Юности” все, кроме фронтовых сводок с полей сражений за перестройку и гласность.

Последняя книга Голованова несет на себе ощутимый след журналистских находок тогдашней “Новой Юности” — в конце помещена подборка из научных статей, стихов, быличек и эссе, в основной текст не вошедших. Здесь герои повествования Беглеца обретают самостоятельное лицо: жители ненецких поселков ведут неторопливые рассказы от первого лица, а Любимая, к которой то и дело обращается в своих записках Беглец, обретает собственный голос, откликается на зов друга, внезапно сбежавшего на северный остров.