Нарежь, как хочешь, вставь зигзаги в раму.
Хоть авангард мне чужд, но вот поди…
Хорош портрет — я вся до сердцевины,
До каждого биения в груди,
Да всякой глазу неприметной мины.
Предпасхальное
Кочки, будто куличи,
Снежной облиты глазурью…
Кляксами пестрят грачи,
И припек сменился хмурью,
Хмурь страстною полосой
Пролегла, поля затмила.
Крошка ангелок босой
Взгромоздился на перила
Деревянного моста.
Стихло все на скорбной ноте,
Лишь густела тень креста
С приближением к субботе.
Комаровские пенаты
Здесь глохнущая бабушка моя
На крик вороний отвечала: “Галя,
Сейчас иду...”
Старею здесь и я
Под липой невеличкою вначале,
А ныне многоярусной, как флот
Петровский, только не цветущей боле.
Кто отцветает так, кто давши плод,
Пускай не во плоти, а хоть в глаголе.
Вода забвения
Тучков Владимир Яковлевич родился в 1949 году. Закончил Московский лесотехнический институт. Автор нескольких книг прозы. Печатался в журналах “Новый мир”, “Знамя”, “Дружба народов” и др. Живет в Москве.
Его звали Серегой. Серега был вором в законе. Сереге удалось уйти достойно — он умер не чужой, а своей смертью.
Серега появился лет восемь назад. Как снег в июле или поливальная машина в феврале, когда люди с утонченной психической организацией достают чернил и начинают сладко плакать. То есть двадцать пять лет назад, переселившись из дома, который собирались ломать, в дом, в котором мне предстоит умирать, я понятия не имел о том, что у начинавшей стареть женщины из квартиры напротив есть сын. Я растил детей, ходил на работу, отмечал праздники, ездил с женой и детьми в отпуска, в меру сил занимался спортом, убирал урожай на колхозных полях, мотался по командировкам, читал книги, выстукивал на пишущей машинке свои опусы, с кем-то ругался, с кем-то дружил, водил детей в зоопарк, в театры, в музеи, вертелся с ними на аттракционах, смотрел телевизор, ходил в гости, стоял в очередях, лежал на пляжах. А он сидел. Он все это время где-то сидел. Лет пятнадцать. А может, и больше.