Новый Мир. № 3, 2000

Я не особенно боюсь того, что стоит за словосочетанием «катакомбная литература». Может быть, даже — напротив. Кроме того, что это нормальное прибежище, а не приемный покой перед отправкой в никуда, мне чудится в будущем положении (если, разумеется, оно действительно — будущее) окончательное освобождение литературы от всего «прикладного» и «вынужденного».

Я думаю об этом, наблюдая за современной «бурнокипящей» литературной жизнью, за развитием, скажем, премиальных сюжетов со всем клокотанием их страстей, многолюдными сборищами, газетными и прочими скандалами, и часто не могу отделаться от чувства, что передо мной не действо, оформляющее реально существующие взаимоотношения литературы и широкого читателя, а некое самодостаточное шоу с закрепленным кругом участников (в известной степени это неизбежно) и закрепленным составом читательской аудитории, постепенно редеющей. Церемония первого вручения в России Букеровской премии транслировалась по телевизору — как транслируется теперь, скажем, церемония Ники или Оскара; сегодня же в трехминутном букеровском телесюжете в новостях я вижу только беспомощность телерепортеров перед сборищем представителей неведомой им литературы, бросающихся с микрофоном к Вознесенскому или Боровому.

Похоже, все мы, занятые литературной работой, постепенно становимся «Куриловыми». Людьми, которые годами, десятилетиями овладевали древним изощренным языком художественной литературы именно в тот момент, когда язык этот начал умирать. Кому, кроме нашего, с годами все более и более узкого, круга, нужна приобретаемая нами способность ощущать оттенки выраженного в слове чувства, способность увидеть смысловое содержание словесного и интонационного жеста, способность улавливать лессировки вечных идей в как бы небрежных набросках-проговорах современного романиста или эссеиста? Кому в наступающем на нас мире понадобится способность разбираться в сложнейшей архитектуре «Улисса» или Голдингова «Шпиля»?

Ситуации, когда в американском порту собирались толпы — встречать пароход из Англии, везущий очередную, только что написанную, порцию нового романа Диккенса, невозможны сегодня ни в Америке, ни у нас. Читатели, способные еще пятнадцать лет назад буквально за несколько часов расхватать тридцатитысячный тираж суперэлитного Бахтина или Кортасара в «Мастерах», куда-то сгинули. Не вымерли, нет, они даже состариться не успели. Просто испарились.

Уже несколько лет ведя библиографическую рубрику в журнале и ежемесячно обходя книжные магазины «некоммерческой литературы», я никак не могу привыкнуть к ее нынешнему положению. С одной стороны, издательский бум — когда еще в России издавалось такое количество литературы высококлассной, элитной? С другой стороны, книги, издание которых еще лет десять — пятнадцать назад стало бы событием, годами стоят на полках почти невостребованными. При тиражах в 1, 2, 3 тысячи экземпляров. Тот же «Александрийский квартет» Лоренса Даррелла, появись он где-нибудь в конце семидесятых, был бы обречен стать культовым по меньшей мере на десятилетие. Кто его сегодня, кроме Бутова и Кобрина, прочитал?

Не знаю, почему это происходит. Я только констатирую.

И могу осторожно предположить. Ну, скажем, очевидное: литературу вытесняет телевидение. Именно теле-, а не кино. Кино раньше не мешало. У кино была своя ниша. Но вполне самостоятельным искусством кино воспринималось только до тех пор, пока оно не стало частью телевидения и не обрело тем самым всех свойств на редкость агрессивной телесреды.

И дело здесь не только в проблеме свободного времени, которое отнимает видеожизнь. Процесс идет глубже. В быт вошел новый способ эстетического проживания жизни — с экрана. И соответственно начали атрофироваться некие деликатные душевные и интеллектуальные органы, некая как бы душевная мускулатура, необходимая для сотворчества с писателем. Искусство чтения всегда было «искусством соавторства». Читая художественный текст, мы подключаем собственное воображение, память, жизненный опыт — вслед за писателем мы воссоздаем его замысел. Воплощаем в себе. В конечном счете — воплощаем себя.

Сейчас за нас читает кинорежиссер.

Говорить о кино и телевидении как способе продолжения жизни литературного произведения (экранизации), по-моему, глупо. Чем дальше кино держится от литературы, тем больше оно — кино. Экранизации только подчеркивают его внутреннюю несовместимость с литературой. Сама идея перевести художественный образ (Онегина, доктора Живаго и т. д.) в движущуюся и говорящую фотографию актера, живущего по соседству, пошла до рвоты. После просмотра на экране «Капитанской дочки» или чеховской «Дуэли» всегда испытываешь потребность медленно и сосредоточенно перечитать оригинал, чтобы восстановить их содержание. Правда, не всегда получается. Истерическая взвинченность и мелодраматический напряг, на которых выстраивают свой эмоциональный сюжет создатели фильма «Братья Карамазовы», не смывается до конца и чтением самого романа. Похоже, фильм точно обозначил их присутствие в самом тексте.